Нельзя сказать, что я не испытывал абсолютно никакого сочувствия к людям, лишившимся крова, никакой скорби по погибшим. У меня больно сжималось сердце, когда я видел мать со сгоревшими волосами, которая утешала всхлипывающую дочку, мне было жалко изувеченных людей, заполнивших дворик сгоревшей начальной школы, спешно превращённой в лазарет. И тем не менее самым сильным чувством была, пожалуй, радость, жадный интерес к окружающему меня миру, который так разительно изменился за одну только ночь. Ведь и ребёнку после страшного землетрясения весело играть на искорёженных останках железного моста. Собственно, в свои пятнадцать лет я и был этим ребёнком.
Я вернулся было на фабрику, но на её месте ничего не было — одни красно-бурые обугленные механизмы. Бомбоубежище тоже сгорело. На пустыре, где мы играли в бейсбол, из земли торчали шестиугольные снаряды. Я насчитал двадцать. «Их двадцать, потому что сейчас двадцатый год Сева», — подумал я, и это число запомнилось мне навсегда. На пожарище, где раньше находилось общежитие, нашёл нескольких рабочих и нашего классного руководителя. Он обрадовался, увидев меня живым. На чёрных от копоти лицах сверкали странно белые зубы и белки глаз. Тут я осознал, что и сам выгляжу так же. Кто-то указал на мою голову, и, проведя по ней рукой, я обнаружил, что на тех местах, которые не были защищены фуражкой, волос не осталось вообще, они сгорели. Учитель сообщил, что все мои одноклассники уцелели и отправлены по домам. «Ты тоже езжай домой», — сказал он и дал мне денег на электричку. Я пошёл на станцию. И платформы, и площадь перед станцией были забиты ранеными. Электрички не ходили, и я пошёл по шпалам, как, впрочем, и все остальные. Справа и слева тянулись совершенно одинаковые пожарища, ничего больше не было. Наверное, я шёл так часа три. Ближе к полудню движение наконец возобновилось, и я смог сесть на электричку.
До Синдзюку я добрался уже во второй половине дня. Торговый квартал был пока ещё невредим, и это было так странно, что я с трудом верил собственным глазам. Здесь как будто не было войны, и вчерашний воздушный налёт показался мне плодом моей фантазии. До сих пор помню разочарование, которое испытал, увидев наш дом на вершине холма Тэндзин в целости и сохранности, он и не думал сгорать, стоял, как стоял всегда, ветхий и покосившийся. Войдя в дом, я испытал неприятное гнетущее чувство — как будто упал в бак с мусором. И бессильно опустился на порог не только потому, что очень устал.
Увидев меня, мать вроде бы удивилась. Но ограничилась тем, что спросила: «Ну как, цел?», и не проронила ни одного ласкового словечка мне в утешение. К такому обращению я был, конечно, привычен, но всё же мне стало обидно. У меня сразу пропало всякое желание рассказывать ей о вчерашнем ночном налёте, хотя по дороге я только и думал об этом. Моя форма была испорчена — полы сюртука и брюки обгорели, козырёк фуражки почернел и съёжился. На мочках ушей, носу и щеках были ожоги. Я обработал их сам, глядя в зеркало.
Война всё разгоралась. Вскоре после Ситамати начали бомбить и Яманотэ. С вершины холма были хорошо видны языки пламени, каждую ночь, словно праздничный фейерверк, взлетавшие к небу. Было ясно, что вот-вот окажется под угрозой и наш дом. Но мы почти никак не готовились к воздушным налётам. У нас было только бомбоубежище, которое в конце прошлого года мы соорудили в углу сада по совету старшего по нашей округе. Вырыли яму глубиной чуть больше одного метра и площадью около двух квадратных метров, накрыли крышкой из брёвен и ставней и присыпали землёй. Но в середине апреля после дождей там скопилась вода, стены стали осыпаться; для того чтобы восстановить бомбоубежище, надо было откачать воду и вбить сваи, а так никакого толку от него не было.
Икуо совершенно неожиданно появился как раз в тот момент, когда я, весь перемазанный грязью, пытался привести бомбоубежище в порядок. Он объяснил, что приехал взять кое-какие нужные ему вещи: дом в Осаке, где он снимал квартиру, сгорел, и у него ничего не осталось. Потом тут же перевёл разговор на другое и стал пугать нас с матерью, расписывая ужасы бомбёжек, после чего потребовал, чтобы мы как можно быстрее перевезли всё самое ценное в Тибу к Сидзуе, — якобы он с ней уже обо всём договорился. И тут же, взяв инициативу в свои руки, начал увязывать вещи. Сначала были отобраны оставшиеся от отца памятные вещицы — часы, альбомы, галстуки, булавки, запонки, — потом упакованы книги в кожаных переплётах, — получилось несколько бумажных свёртков. Затем очередь дошла до вещей, на которые можно было поменять еду: дорогая фамильная одежда, свитки, статуэтки, серебряные поделки. Втроём мы провозились целый день. Хотя в своё время Икуо многое уничтожил, у нас сохранилось ещё немало ценных вещей. Мы погрузили тюки в кем-то одолженную большую телегу и втроём повезли её к товарной станции Синдзюку. Там уже толпились желающие эвакуировать свои вещи: перед станцией выстроилась длинная очередь из телег, велосипедов, грузовиков. Потребовался ещё один день на то, чтобы оформить отправление вещей. «Так будет надёжнее», — самодовольно улыбнулся Икуо, когда вещи были наконец отправлены, и в тот же вечер отбыл в Осаку, где, по его словам, ему предстояло теперь жить в здании фирмы.
Как раз в тот день, когда Икуо уехал, наш район бомбили. Около одиннадцати объявили о возможности нападения с воздуха, а спустя некоторое время завыла сирена воздушной тревоги. Небо содрогалось от рёва самолётов, мне, уже имевшему за плечами некоторый опыт, было ясно, что они совсем близко. Чтобы окончательно убедиться в этом, я поднялся на крышу, туда, где мы обычно сушили бельё. Поплевав на палец, определил направление ветра — южный. Издалека доносились глухие раскаты зенитных орудий, по небу, перекрещиваясь, метались лучи прожекторов, брюхастые вражеские самолёты казались в них неправдоподобно длинными и большими. Скоро, словно рыбы, мечущие икру, они стали выпускать из себя алые крупинки — одну, две, четыре, — крупинок становилось всё больше, и скоро они превратились в уже знакомый мне величественный алый занавес, край которого, упав на землю, тут же взмыл к небу. По улице Санкотё к Цунохадзу один за другим поднимались огненные столбы. Сначала это были факелы-одиночки, но постепенно они слились в единое целое, и скоро весь город вспыхнул алым, будто превратившись в горячую золу. Вот уже и над западным Окубо взметнулось пламя, встречной волной устремилось к огненной реке, текущей к Цунохадзу. Раздался знакомый мне грохот, напоминающий шум водопада. Снаряды рвались всё ближе, вздуваясь и клокоча растекалась сверкающая огненная река. Вражеские самолёты проносились мимо, занимая всё поле зрения. Я их видел так же хорошо, как видел бы стоящего передо мной человека, мне было видно, как подрагивают их крылья, как вертятся пропеллеры. Вот белые огоньки пробежали совсем рядом, по домам, стоящим под холмом Тэндзин, и их мгновенно охватило алое пламя. Тут меня позвала мама, и я спустился вниз. Она кричала, что, если сию минуту мы не спустимся в бомбоубежище, нас убьёт прямым попаданием. Я ответил, что при прямом попадании наше бомбоубежище нас не спасёт. У неё, наверное, помутилось в голове от страха, во всяком случае, вела она себя весьма странно: то зачерпывала ведром воду из противопожарного резервуара и выплёскивала её на забор, то бегала по саду с метёлкой для сбивания огня.
— Да ладно тебе, мам, ведь дом всё равно сгорит, — сказал я. Исходя опять же из своего приобретённого в Камате опыта, я знал, что, если бомба действительно упадёт на дом, не помогут никакие защитные меры.
Побросав в бомбоубежище, в котором до сих пор ещё стояла вода, кухонную утварь, постели и граммофонные пластинки — всё, что попалось мне на глаза, я опустил крышку и завалил её землёй. Глава нашего округа в мегафон призывал всех покинуть дома. Взвалив на спину заранее приготовленный узелок с неприкосновенным запасом — в нём был варёный рис, сухари, рыбные консервы, — я вышел из дома сам и вывел маму. Она была совершенно не в себе и только как попугай повторяла за мной каждое слово. «Ничего не забыла?» — «Ничего не забыла». — «Похоже, дому конец». — «Конец». — «Осторожней, не споткнись». — «Не споткнусь». На территории святилища Тэндзин собрались все окрестные жители. Лицу было жарко от полыхавшего кругом огня. Сильный ветер раскачивал ветви и продувал насквозь. Я притулился под небольшой искусственной горкой, сделанной в форме Фудзи. Через некоторое время люди зашевелились: кто-то заявил, что лучше укрыться с наветренной стороны, мол, вокруг много легковоспламеняющихся деревьев, к тому же здесь, наверху, пламя будет бить нам прямо в лицо. Я поднял мать, и мы, обойдя храм сзади, укрылись на кладбище. Оглянувшись, я ещё раз взглянул на второй этаж нашего дома, чётко вырисовывавшийся на фоне красного неба, и подумал — ну вот и всё.
