— Она действительно была больна. — Тикаки сглотнул слюну, словно пытаясь вернуть подвижность прилипшему к гортани языку. — Больна психически, у неё была амнезия на фоне острого реактивного психоза. Я сразу поставил ей такой диагноз. И сейчас в нём совершенно уверен. Но за самоубийство больного ответственность несёт врач. Потому-то мне и прошлось переменить своё мнение и заявить, что она психически здорова.

— Неправда! — вскричала надзирательница. — Простите, доктор, но я не верю, что вы на такое способны.

— Значит, способен, — вздохнул Тикаки. — Во всяком случае, такова реальность. Смерть Нацуё Симура была следствием психического расстройства. И мне не удалось её вылечить. Так что выговор тебе дали совершенно напрасно. Во всём, что случилось, виноват один я.

— Ничего подобного! — Надзирательница сверкнула голубоватыми, будто подкрашенными слабо разведёнными чернилами, белками. — Виноваты мы — я, которая была в тот день на посту, и начальница зоны. Вас эта негодяйка просто обвела вокруг пальца.

— Но… — Язык по-прежнему плохо повиновался Тикаки. Внутри всё ещё тлела смутная тревога. Тут в коридор высыпали врачи во главе с Сонэхарой. Надзирательница быстро пошла прочь, будто оказалась рядом с Тикаки совершенно случайно.

— Мы в столовую, — весело сказал Танигути — Ты как, пойдёшь? Да, кстати, пришла машина за Боку. Оно и к лучшему, мы больше ничего не можем для него сделать, пусть главный поступает так, как считает нужным.

Пропустив вперёд Сонэхару и Томобэ, Танигути зашептал:

— Чувствуешь, как разит духами? Этот лысый чёрт Сонэхара устроил презентацию своей новинки. На мой пиджак тоже побрызгал. Представляю, какой фурор мы произведём в столовой! Ты что это, впал в прострацию? С чего бы? Снимай скорей халат и пойдём. Да, кстати, не хочешь после обеда поиграть в пинг-понг? Томобэ изъявил желание со мной сразиться. Давай и ты присоединяйся.

В парикмахерской толпились подсудимые, ожидавшие своей очереди. Надзиратель Нихэй, выполнявший при Такэо роль конвоира, пользуясь преимуществом своего высокого роста, легко раздвинул толпу и, оказавшись в самом начале очереди, попросил парикмахеров (ими были осуждённые к исправительным работам):

— Нам бы побыстрее. — И выдвинул вперёд Такэо.

Окутанный густой паутиной взглядов, Такэо бессильно опустился на деревянную скамью, ему казалось, что он не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Скоро освободилось среднее из пяти кресел. Его обслуживал бритоголовый юноша лет двадцати или даже меньше с небольшим шрамом на левой щеке. Раньше Такэо его здесь не видел.

— Обычная стрижка? — спросил юноша, прикрывая плечи Такэо накидкой.

— Да.

Такэо снял очки, и все предметы вокруг разом утратили чёткость очертаний. Парикмахер проворно защёлкал ножницами, иногда дёргая волосы, наверное, он был новичком.

— Что, на суд?

— А? — не сразу понял Такэо. — Да.

— Хорошее дело. Во всяком случае, поглазеешь, как там на воле.

— Это точно.

— Небось, громкий процесс, да? — И парикмахер снова защёлкал ножницами.

— Ну… — неопределённо пробормотал Такэо, не понимая, что тот имеет в виду.

— Уж конечно, громкий, раз наводят марафет перед явкой в суд.

— А-а… — До Такэо наконец дошло. — Да нет, ничего особенного.

— Что ж, желаю успеха. — Юноша налёг на ножницы и защемил ими волосы. Было больно, но Такэо стерпел.

Покосившись на стоящего у входа Нихэя, юноша сказал:

— А тебя за что?

— Ну, видишь ли… — Такэо уставился в зеркало и похлопал глазами, переводя взгляд с расплывшихся контуров собственного лица на красный шрам на щеке парикмахера. И тут ему показалось, что стоявшая поодаль очередь замерла и все глаза устремились на него.

— Не хочешь говорить? — Движения парикмахера стали ещё более резкими. Боль усилилась, и Такэо, поморщившись, решил, что придётся пойти на уступки.

— Почему же? За убийство. — Очередь навострила уши.

— Ну вот, значит, угадал, — удовлетворённо кивнул парикмахер и ухмыльнулся: — И знаешь почему? Выглядишь солидно.

— Это как?

— А так, держишься с достоинством, не то что всякая шелупонь.

— Да ладно тебе! — прыснул Такэо.

— Точно, точно. — Опасливо покосившись на стоящего со скрещёнными на груди руками Нихэя, парикмахер продолжил тихим, но уверенным голосом: — У меня чутьё. Я почти всегда угадываю категорию преступления.

— Категорию преступления?..

«Интересно, что за человек этот парикмахер, — подумал Такэо. — Не всякий станет употреблять такой специфический термин, как „категория преступления". На тыльной стороне правой руки татуировка — цветок сакуры. И этот шрам на щеке… Скорее всего, он из мафии. Небось, под началом у того мафиози, который был в медсанчасти. Вот только пальцы все на месте.

— Небось, вторая инстанция? — сказал юноша, подстригая волосы на затылке.

— От тебя ничего не утаишь. — Такэо изобразил восхищение.

— А знаешь, как я это определяю? По цвету кожи. — Парикмахер явно возгордился. — У тебя кожа мучнисто-белая. Значит, на солнышке редко бываешь. Дефицит солнечного света. Со временем этот дефицит накапливается и лицо приобретает тюремный оттенок.

— Вот оно, значит, как…

— Ну и сколько дали на первой инстанции?

Такэо снова ощутил устремлённые на него взгляды. И чётко ответил:

— Пятнадцать.

— Круто! — Юноша взглянул на него с уважением. — Максимальный срок. Наверняка громкое дело!

— Ой! — Такэо решил перевести всё в шутку. — Раз уж на то пошло, ты не мог бы стричь поаккуратнее? Всё-таки имеешь дело с важной персоной, — язвительно добавил он.

— Конечно, конечно, простите… — Юноша почтительно склонил голову.

— Ты сам-то из какой группировки?

— Да какая там группировка, всё ещё впереди, пока я просто мелкая шестёрка.

— Но ведь у тебя уже есть значок?

— Ну…

— Сколько лет?

— Три.

— А ранили небось в драке? — немного свысока сказал Такэо и закрыл глаза. Приглушённые перешёптывания, монотонное щёлканье ножниц… Вдруг над его сознанием словно приподнялся уголок занавеса, и в памяти всплыла давно забытая сцена. Он впервые в жизни пришёл в парикмахерскую и, испугавшись блестящих ножниц, разложенных на высоком столике, разревелся. Он рыдал и никак не мог остановиться, в конце концов старичок-парикмахер рассердился и сказал: «Послушай-ка, малец, если ты сейчас же не прекратишь реветь, я — чик-чик — отрежу тебе пипиську». Он тут же перестал плакать и с ужасом уставился на надвигавшиеся на него огромные, длинные ножницы. Старик грубыми движениями подстриг его и снова стал браниться: «Ну и какого чёрта твоя мамаша с тобой не пришла?» Ему тогда было три или четыре года. Кто привёл его в эту парикмахерскую, где она находилась? Когда он учился в начальной школе, то ходил в парикмахерскую на улице Нукибэнтэн, ту, что рядом с аптекой (именно туда, уже будучи учеником средней школы, он пришёл за хлороформом, когда задумал покончить с собой). Может, там это и было. Воспоминание об этой парикмахерской было единственным хоть и тускло, но светящимся пятнышком в непроглядной тьме его раннего детства. Сколько он ни пытался, никак не мог вспомнить ничего, связанного с матерью и братьями. Достаточно последовательные воспоминания сохранились лишь с того времени, когда он пошёл в детский сад. Детский сад находился на холме, отделённом впадиной от холма Тэндзин. Он не помнил, чтобы его водила туда мать. Он всегда шёл один, неся в руке корзинку с завтраком. Спускался вниз по склону, шёл мимо прилепившихся к холму домиков, мимо лавки тофу на углу, мимо длинного, поделённого на отдельные секции барака, из которого доносились звуки сямисэна вперемешку с шипеньем и бульканьем готовящейся еды, сворачивал в кривой переулок и выходил в бедный квартал, где жил Мацукава, его приятель по начальной школе… Он вообще почти всё делал один: с братьями у него была слишком большая разница в возрасте, мать с утра уходила на работу и целыми днями отсутствовала, друзьями он по причине своей необщительности тоже не обзавёлся. Ему вдруг до боли остро вспомнилось то ощущение, которое он испытывал, когда в одиночестве бродил по улицам, в памяти стали всплывать разные сцены, навевая ностальгические чувства… Он почувствовал стеснение в груди и открыл глаза.