— Почему же? Более чем достойное основание, — серьёзно ответил главврач. Когда его лицо приобретало серьёзное выражение, в нём, возможно потому, что в этот момент расположение мышц оказывалось максимально гармоничным, появлялось что-то удивительно благодушное. — Меня смущает другое. Боюсь, Сонэхара не согласится на замену. Присутствовать при казни — его страсть, он хочет установить рекорд. А поскольку речь идёт о столь значительной особе…

— Да? — Тикаки удивлённо наклонил голову. По словам Томобэ, Сонэхара был страшно недоволен и всё время жаловался… Очевидно, он кривил душой.

— Ладно, давайте поступим так. Я попрошу начальника тюрьмы разрешить вам в виде исключения присутствовать при казни. Ведь последнее слово всё равно за ним. Вы можете быть вместе с начальником воспитательной службы и патером. Ну а в качестве причины выдвинем это ощущение проваливания. Скажем, надо подстраховаться, чтобы избежать непредвиденных осложнений во время казни.

— Хорошо. Спасибо. — Тикаки поднялся и чопорно, как это всегда делал старший надзиратель Ито, отдал честь.

Где-то я уже всё это видел, только очень давно — и эту раковину, и этот унитаз, и этот шкафчик, и трещину на стене, и облупившуюся краску… Ах да, конечно, три дня назад, в пятницу, в это же самое время. Правда, тогда кое-что выглядело немного иначе. Сегодня вместо «Места человека в мире природы» на матрасе лежит «Святой Иоанн Креста», покосившийся католический календарь висит прямо, копии судебных решений, торчавшие из папки, куда-то исчезли. Совсем как картинки-загадки в воскресном номере газеты — на первый взгляд вроде бы всё одинаково — так же расставлены вещи, та же атмосфера тюремной камеры, — но есть мелкие отличия, которые и предлагается выявить. Вот только в нём самом словно что-то оборвалось, и взгляд бесцельно блуждает вокруг, как будто смотрит не он, а кто-то другой, скажем, душа «покойного Такэо Кусумото». Да, вот она, камера, в которой жил Такэо Кусумото. Смотрите внимательнее. Это тесное пространство пропитано его жизнью — его пристрастиями, его привычками, запахом его плоти.

Взгляд скользит по лежащим на столе книгам. Душе умершего они больше не нужны. Большой католический словарь, «La Bible de Jerusalem», Словарь иврита, японско-английский и англо-японский словарь, Библия в переводе Барбаро, Новый Завет в переводе Раге…

Вдруг в тёмной, словно завешенной туманом комнате вспыхивает свет. Оказывается, он всё ещё здесь. Он вовсе не «покойный Такэо Кусумото», он «воскресший Такэо Кусумото», и именно ему принадлежит эта живая плоть, ощупывающая взглядом предметы вокруг. «Воскресший Такэо Кусумото» открыл Новый Завет и принялся разглядывать ряд крестиков на титульном листе. Крестики слева от проведённой в центре вертикальной линии — казнённые, под ними мелко подписаны имена. После имени Итимацу Сунада он поставил ещё один крестик и снизу написал имя — Такэо Кусумото. Крестики справа от центральной линии — родные и близкие. Патер Шом, отец, в будущем сюда предполагалось вписать мать, Эцуко Тамаоки, отца Пишона. Это его маленькое кладбище. На горизонте зеленеют горы, над ними — белоснежная вершина Фудзи. Ступая по ещё не растаявшему снегу, он идёт между рядами надгробий и оказывается перед сверкающим крестом. Могила патера Пишона. Далеко впереди — могила Такэо Кусумото… К внутренней стороне обложки приклеена бумажка, вырезанная в форме гроба, и написано: «Подарок от патера Шома ко дню моего Крещения… 9 июля 1955 года». Обложка сильно замусолена, ведь с того самого дня он не расставался с книгой. Он открыл её наугад, и она привычно раскрылась на 20-й главе Евангелия от Иоанна. Глава о Воскресении. Когда-то, когда он её прочёл, ему было ниспослано откровение, и он уверовал в Воскресение Христово. Он вернулся к 19-й главе. Страдая от ужасной боли, распятый Иисус беспокоился о матери своей и учениках. А он? Сможет ли он последовать Его примеру? Удастся ли ему прожить часы, оставшиеся до казни, думая только о других? Такэо взял чётки и начал читать молитвы. Постепенно душа обрела покой, и он понял, что снова стал «реальным живым Такэо Кусумото». Наверное, испытанные им странные ощущения были сродни видениям дзэнских монахов. Вот ведь и Святой Иоанн Креста, кажется, считал большой помехой в духовной жизни возникновение у человека неестественной чувствительности. Такэо снова принялся молиться. Глаза — долу, а сердце — горе. Душа заполнилась кромешной тьмой. В тишине, такой глубокой, словно он находился в толстостенной камере-обскуре, раздался беззвучный голос, произносящий слова Блаженного Августина: «Вот сколько бродил я по своей памяти, ища Тебя, Господи, и не нашёл Тебя вне её». Открыв глаза, Такэо понял, что совершенно успокоился, и начал приводить в порядок свои вещи.

Сначала он развязал узелок, приготовленный специально для этого дня. Рукопись «О зле», конвертик для пряди волос и ногтей, список тех, с кем он должен проститься, почтовая бумага, конверты и открытки, комплект чистого нижнего белья, копия документа, подтверждающего его согласие на предоставление своего тела для анатомических работ, фотографии патера Шома и матери. Потом извлёк пачку новогодних открыток, сверил со списком и сократил число лиц, которым он должен писать прощальные письма, до двадцати. Прочитал записку, приклеенную к рукописи «О зле». «Эту тетрадь прошу уничтожить после моей смерти. Я писал её не для публикации». Отодрав записку, выбросил её, после чего написал новую следующего содержания:

Он добавил к вещам чётки, авторучку, тренировочный костюм — подарок Эцуко и снова завязал узелок.

Ему не потребовалось много времени для того, чтобы привести в порядок свои вещи. Письма, уже разобранные, лежали в картонной коробке, грязное бельё было перестирано, количество книг в камере сведено до минимума. Оставалось только подмести пол и вытереть пыль. Пока он это делал, к нему заглянул надзиратель Таянаги, чтобы узнать, как дела, но он попросил его зайти чуть попозже, тщательно протёр шкафчик снаружи и даже внутри, прочистил унитаз и вымыл его с мылом. Последовательность этих действий была обдумана им заранее, достаточно было поставить иглу на пластинку и не мешать её движению. С удовлетворением обозрев аккуратно сложенные стопками вещи, он подошёл к окну.

Снег перестал идти, но дул сильный ветер, гималайская криптомерия во внутреннем дворике вся, вплоть до нижних, толстых ветвей, содрогалась под его порывами. Это был тот же самый южный ветер, который так неистовствовал во время прошлого снегопада, но новая камера Такэо была с противоположной стороны, поэтому в окно не дуло, только тревожно шумел мир за неподвижным стеклом. Повертев ручку, он распахнул окно. Действие, которое всегда давалось ему с таким трудом, на этот раз прошло без всякой заминки, воздух в камере мгновенно пришёл в движение, повеяло прохладой. Только тут он и осознал, какая духота была в камере. Нижнее бельё пропиталось потом, это было неприятно. Но ему сказали, что после обеда его отведут в баню, поэтому он решил потерпеть и не переодеваться.

Его окликнул Коно. Ну и слух же у него!

— Эй, где это ты был?

— Да так, вызывали… — уклончиво ответил он. Начальник зоны строго-настрого запретил ему говорить с заключёнными о том, что произойдёт завтра.

— К кому? Кто тебя вызывал?

— Этого я тебе не могу сказать.

— Чего задаёшься-то? А, знаю — тебя вызывал дядюшка Фудзии. Да вот и давеча, разве не он к тебе заходил? Уж его-то шаги ни с чьими не спутаешь! И что же он тебе сказал?

Такэо стал раскаиваться, что открыл окно. От Коно не так-то легко отделаться.