— Да нет, ничего особенного… — ответила она и с некоторым недоумением спросила: — Но почему бы вам просто не посмотреть записи, ведь всё, что он говорил, фиксировалось?

— Записи-то я, конечно, посмотрю… — Надзиратель несколько раз кивнул, словно предвидя возможность такого вопроса. — Вот только они не совсем полные… К тому же человек, который их делал, недостаточно хорошо владеет стенографией, так что там наверняка полно пропусков и неточностей. Всегда лучше знать мнение того, кто непосредственно участвовал в разговоре.

— А что, вы в последнее время замечали что-то странное в поведении Кусумото?

— Да нет, ничего особенного.

— Почему же тогда у вас возник этот вопрос?

— Потому что я, как лицо ответственное, беспокоюсь. Извините, что не сказал этого сразу, дело в том, что я начальник зоны, в которой содержатся приговорённые к смертной казни, а, как вы, наверное, догадываетесь, у этих людей чрезвычайно сложная и уязвимая психика, поэтому я слежу за тем, чтобы ничто не выводило их из равновесия, ну и, естественно, рассчитываю на содействие посетителей.

— Да, мне вчера уже говорил об этом начальник воспитательной службы. Я старалась соблюдать максимальную осторожность.

Сказав это, Эцуко тут же сообразила, что во время свидания и думать не думала ни о какой осторожности. И понадеялась, что надзиратель не заметил по её лицу, что она солгала.

— У меня, собственно, и нет к вам никаких претензий. Я просто хотел узнать, какое у вас сложилось впечатление после разговора с ним.

— Не понимаю, о чём вы. Нельзя ли поконкретней? — сказала Эцуко, еле удерживаясь, чтобы не вцепиться ногтями ему в физиономию. Она ощущала, что совсем промокла внизу, запах от выделений, проникая сквозь бельё, ударял в нос. От боли она раздражилась ещё сильнее. Надо поскорее выпить что-нибудь болеутоляющее. Она достала из сумочки таблетки, с нарочитой небрежностью разодрала пластиковую упаковку и запила стоявшим на столе холодным чаем.

— Честно говоря, я хотел узнать вот что… — Старший надзиратель смущённо отвёл глаза. — Видите ли, у меня возникло подозрение, что Кусумото испытывает по отношению к вам любовное чувство. И я хотел спросить, не ощутили ли вы что-нибудь подобное сегодня?

— Любовное чувство? — Надо же, какое неприятное словосочетание. Как ножом по стеклу. — Ничего подобного! Никакого такого чувства, ну ни намёка!

— Вы уверены?

— Совершенно уверена. Знаете, я ведь рассказывала ему сегодня о своём любовнике. Если бы у него действительно было ко мне, как вы выражаетесь, любовное чувство, разве я стала бы это делать?

— Да, пожалуй.

— Вас что-то ввело в заблуждение. Это страшное недоразумение. И потом, допустим, он действительно испытывает ко мне это любовное чувство — что здесь дурного? — Ей вдруг захотелось поиграть словами «любовное чувство». — Разве осуждённый на смертную казнь не волен испытывать любовное чувство? И наоборот, разве человек, находящийся на свободе, не волен испытывать любовное чувство по отношению к приговорённому к смертной казни? Я не вижу никаких причин запрещать это.

— А как вы сами относитесь к Кусумото? — Тут надзиратель медленно, словно опуская стрелу подъёмного крана, перевёл взгляд, ранее устремлённый куда-то в пространство над её плечом, на её грудь.

— Наверное, я могу и не отвечать на ваш вопрос. Но я отвечу. Я не исключаю такой возможности. Может быть, я и испытываю по отношению к нему любовное чувство. По крайней мере, он — незаурядная личность и выгодно отличается от законопослушных членов общества, мнящих себя праведниками. Потому-то я с таким энтузиазмом и писала ему. Я писала ему раза два или три в неделю, писала, забывая обо всём на свете. И если вам угодно называть это «любовным чувством», извольте…

Ей казалось, что говорила не она сама, а её плоть, корчащаяся под выделяющей обильный пот кожей. Потом у неё возникло ощущение, что её сознание куда-то улетучилось.

— Спасибо. — Надзиратель резко, с хрустом расправил плечи. — Я всё понял. Но мне вас жаль, если вы действительно испытываете какое-то чувство по отношению к Кусумото. Оно не принесёт вам ничего хорошего. Не забывайте, что он приговорён к смертной казни, и это накладывает на него определённые ограничения.

— Послушайте, мне пора идти. — Эцуко резко поднялась и, даже не попрощавшись с ним, вышла из комнаты. Находящиеся в канцелярии надзиратели все как один повернулись и уставились на неё, но она ничуть не смутилась, скорее приняла их взгляды, как освежающий душ.

По субботам в психиатрическом отделении тюремной больницы проводится общий обход. Осматривать больных начали с крайней палаты, и когда остались только Тайёку Боку и Тёсукэ Ота, появился старший надзиратель Ямадзаки и сообщил, что звонил главный врач и просил немедленно зайти к нему.

— Вот уж некстати! Осталось осмотреть ещё двоих. К тому же оба достаточно тяжёлые. Он не может немного подождать? Ну, скажем, минут десять или двадцать?

— Есть. — Ямадзаки сдвинул каблуки и немного изогнул корпус. Несмотря на тёплую погоду, он был в форменной шинели, которая подчёркивала резкие линии его тела, напоминающего древесный ствол. За время общения с ним Тикаки научился читать по его лицу. Сейчас оно выражало, с одной стороны, некоторую растерянность, а с другой — протест, так бывало всегда, когда ему не хотелось выполнять указания врачей.

— Ну ладно, я сам позвоню.

— Доктор, я не знаю, конечно, но… — Ямадзаки повысил голос так, что у Тикаки зазвенело в ушах. — Может, лучше не звонить? Видите ли, главврач с утра не в настроении, Ито уже получил от него нагоняй. Может, лучше не беспокоить его лишний раз?

— А почему он не в настроении?

— Потому что ему не сразу доложили об инциденте в женской зоне. Ито вчера дежурил и утром должен был первым делом явиться с докладом, но, к сожалению, не успел, главврача уже вызвали к начальнику тюрьмы, а поскольку он ничего не знал, то, естественно, попал в неловкое положение, потому и сорвал своё раздражение на Ито.

— Звонил он тоже по поводу инцидента в женской зоне?

— Не знаю. Да и звонил не он, а Ито.

— Ну значит, речь идёт именно об этом. Я ведь тоже вчера дежурил, так что несу ответственность за то, что произошло. Придётся идти прямо сейчас…

— Да нет, что вы. — И Ямадзаки упрямо затряс головой. — Совсем не обязательно. Вы лучше никуда не звоните, а просто опоздайте. Не можем же мы всё время приноравливаться к настроению главврача и плясать под его дудку. У нас больные, которых надо осмотреть, нельзя же бросить их и уйти. Лучше давайте сначала закончим с обходом.

— Вы так думаете?

— Да. — Ямадзаки решительно кивнул.

— Наверное, вы правы, — кивнул в ответ Тикаки. Он с раннего утра гонялся за главврачом. Сначала того не было на месте, и Томобэ предположил, что он у начальника тюрьмы, но, когда Тикаки попытался дозвониться туда, оказалось, что того тоже нет на месте. Напрашивалась мысль, что оба присутствуют при казни Сунады. Тикаки попробовал поймать главврача после приёма амбулаторных больных, но опять безуспешно.

— Что ж, давайте закончим обход. — С этими словами Тикаки небрежно толкнул дверь в палату Боку.

Пол и стены были тщательно вычищены, но всё равно от них попахивало блевотиной. Над краем зелёной простыни виднелось лицо со впавшими щеками, неподвижное, как у мумии. Аккуратная стрижка лишь подчёркивала сходство с загримированным покойником. Однако выкаченные сверкающие глаза тут же вперились в вошедшего.

— Добрый день, — улыбаясь, сказал Тикаки. — Как мы себя чувствуем?

Боку продолжал молчать, никак не прореагировав на это стандартное обращение, только вытянул трубочкой морщинистые губы. До вчерашнего дня это означало, что сейчас из этой трубочки извергнется рвотная масса, но сегодня, судя по всему, он просто хотел что-то сказать.

— Ты хотел о чём-то спросить? Говори, я слушаю.

— До-о-к… — выдавил из себя Боку, потом, ещё несколько раз сложив губы трубочкой, продолжил: — Я… чем болен?