— Постой-ка. — Тикаки вдруг вспомнил девушку, которая подходила к нему на субботнем семинаре по криминологии. Студентка из свиты профессора Мафунэ. — Я ведь её уже видел. На университетском семинаре.

— Правда? — взволнованно спросил Кусумото, разом растеряв всю свою невозмутимость.

— Правда. Это вышло совершенно случайно. Но, знаешь, мир тесен, да и интересующихся криминологией не так уж много. Она сказала, что занимается проблемами социальной депривации и её психологическими последствиями, что переписывается с тобой, да, и ещё, что у тебя прекрасное чувство юмора.

— Правда? — По белой щеке Кусумото блеснув, скатилась слезинка. — Она правда так сказала? Простите, доктор. Это я от радости.

Никто никогда не говорил, что у меня есть чувство юмора, она первая. Первая и последняя.

— Очень славная девушка, большая, видно, шутница.

— Вы так считаете? — с ещё большим волнением сказал Кусумото и протянул приготовленный конверт. Он был адресован Эцуко Тамаоки. — Я не прошу вас ничего особенного ей передавать на словах, просто расскажите ей о том, что такое тюрьма, в письме ведь всего не напишешь.

— Хорошо. Я ей расскажу всё, что знаю. И вот ещё что… — Тикаки всё-таки решил, что должен это сказать. — Я завтра тоже там буду. Как твой лечащий врач.

Кусумото, не поднимая глаз, сжал руками колени. По его лбу несколько раз пробежала судорога. Тикаки испугался, что обидел его.

— Может, тебе это неприятно?

— Нет, что вы. — Кусумото поднял голову, его лицо сияло улыбкой. — Я рад. Я буду чувствовать себя увереннее, зная, что в момент смерти мной будет заниматься близкий мне человек.

— Нет, нет, я не буду выступать в роли медицинского эксперта. Я просто буду присутствовать.

— Ну и что. — Кусумото не погасил улыбки, язычком пламени освещающей его лицо. — Какая разница. Вы психиатр, будете заниматься моим психическим состоянием, за что я вам очень благодарен.

— Боюсь, у меня недостаточно опыта и способностей, чтобы заниматься твоим состоянием.

— Вовсе нет. Пожалуйста, доктор, не оставляйте меня, прошу вас. — Его улыбка, угасла, словно её задул ветер.

Тикаки отвёл глаза от лица своего собеседника, поднял его правую руку, лежавшую на колене, и взял в свои. Рука была полная и тёплая.

— Ну что ж, пора. — Тикаки встал и нажал кнопку сигнального устройства. Заскрежетал ключ, и дверь отворилась. Выходя, Тикаки оглянулся. Кусумото кивнул ему на прощанье, его тело странным образом съёжилось, он словно вдруг превратился в фигурку, сделанную из какого-то неорганического материала.

Понедельник, 7 час вечера

С утра дул южный ветер, и так было тепло, но ближе к полудню похолодало, словно время повернуло вспять к зиме. Зато дождь перестал, даже не верится, что утром лило как из ведра. На узком клочке белёсого неба — вот радость-то — мерцает звёздочка. Так и хочется погладить это славное пятнышко света, добравшееся ко мне из дальнего далека и преодолевшее на пути своём бесчисленные препятствия.

Меня внезапно перевели на первый этаж. Я теперь нахожусь в восточной части. Напротив какое-то здание и обзора почти никакого. Прямо перед окном слива, на ней несколько белых, как твои зубки, цветков.

Так вот, Эцуко, у меня для тебя печальное известие, пришло время нам с тобой прощаться. Утром мне сказали, что это произойдёт завтра, и весь день прошёл в каких-то бессмысленных хлопотах. Так всегда бывает: готовишься-готовишься к чему-то, а когда наступает решительный момент, откуда-то обязательно появляется масса неожиданных и неотложных дел. Я встречался с матерью, братом, патером Пишоном, патером Катамурой (это мой здешний, тюремный, духовник), наелся напоследок всяких вкусных вещей, ходил в парикмахерскую, в баню, писал прощальные письма всем, кто принимал во мне участие в последнее время, не успел оглянуться, а уже начало восьмого, всё оставшееся время принадлежит матери и тебе. Завтра ровно в восемь утра я покину камеру, это назначено на десять. Так что мне осталось жить всего пятнадцать часов.

На меня разом обрушилось слишком много разных дел, пришлось улаживать одно, другое, на это ушли все силы, и теперь я — как выжатый лимон. Очень хочется спать. Это самое ужасное. Ведь я надеялся провести эти часы с тобой.

Мать плакала. В письме, которое я отправил тебе сегодня утром (наверное, оно придёт одновременно с этим), я как раз писал, что у меня с матерью установились теперь доверительные отношения, и я счастлив. Да и она тоже. А как же иначе — внуки её обожают, брат приехал с женой из Парижа, а тут ещё и я (спасибо тебе) всё время в благодушном настроении… И вдруг раз — стрелка качнулась в диаметрально противоположную сторону.

Мне было так жалко маму, которая постаралась приготовить мне прощальное угощение, что судорога перехватила горло, и я не мог проглотить ни кусочка. Но потом наверстал упущенное и съел всё с большим аппетитом, не знаю, что уж на меня нашло. Может быть, просто проголодался? У меня было такое ощущение, что у меня вместо желудка — огромный мешок, способный вместить сколько угодно пищи. Тебе кажется, что в этом проявляется животное начало? Ты права, я и сам так считаю.

Плоть есть плоть, она даже в такие моменты заявляет о себе. Хочется есть, хочется спать — причём даже сильнее, чем в обычное время. Впрочем, и дух не отстаёт — ведь я до сих пор не в силах поверить, что завтра всё для меня кончится. Разумеется, я знаю, что мне осталось пятнадцать часов. Но, игнорируя отсчитываемое часами время, представляю себе цветущую сакуру или нашу новую встречу… Представляю как нечто вполне возможное. Чуть зазеваешься, и дух устремляется в будущее, нанизывая одно желание на другое. Я твержу себе: завтра утром твоё время оборвётся, это непреложный, реальный факт — оно оборвётся, как только стрелка на здешних, очень точных, часах дойдёт до определённой отметки.

Как же я устал. Пожую-ка яблоко, которое принесла мама. Интересно, что это за сорт? Красное с жёлтыми полосками. Или, если наоборот — по жёлтому фону — расплывчатые красные пятна, а поверх — светлые крапинки — точь-в-точь кунжутные семечки. И так приятно пахнет! Яблоко такое упругое, в нём столько жизненной силы, что меня бросает в дрожь, я пьянею от его аромата.

Гладкая кожица яблока — как женская грудь, с восторгом ласкаю её губами. Вонзаю в яблоко зубы — от кислоты тут же начинает пощипывать нёбо, а от сладости расслабляются напряжённые мускулы языка.

«Эцуко!» — зову я. И представляю себе, что ем тебя. Но ты не отвечаешь. И молча исчезаешь в моём желудке.

Камеру затягивает зыбкий туман сонливости. Рот ежеминутно раздирает зевота, и я говорю себе, говорю как можно громче:

— Как это понимать? Ведь ты хотел вообще не ложиться, а сам клюёшь носом. А кто собирался провести оставшиеся часы с пользой? Так у тебя ничего не выйдет!

— С пользой, говоришь… — отвечает моё другое «я», посмеиваясь. — А, собственно, с какой пользой? Что ты вообще теперь можешь?

— Ну, хотя бы написать письма.

— Письма? — пренебрежительно смеюсь я. — А какой в этом смысл?

— Ну, кое-какой всё же есть, — оправдываюсь я. — Обычные письма, признания человека, находящегося на пороге смерти и неспособного понять, что это такое, всякие там пожелания.

— Ну и зачем это нужно?

— Да ни за чем.

— Тогда смешно говорить о какой-то там пользе.

— Да я и без тебя знаю.

— А если знаешь, то ложись и спи. В конце концов, сон — естественное человеческое состояние. Полная пассивность, избавление от мучений, предвосхищение смерти…

— И всё же… — Я перебираюсь из «европейской комнаты» в «японскую» и начинаю мерить её шагами. И без того небольшое пространство забито картонными коробками. Три шага — стена, три шага — стена, три шага — окно, три шага — железная дверь. Всё быстрее, быстрее, так, что начинает кружиться голова, пытаюсь прогнать сонливость. Тут, посмотрев на меня со стороны, возмущается моё второе «я»: