…Какиути оглядел камеру и расстроился, обнаружив, что приготовленный для работы клей наполовину засох. Воскресенье считается нерабочим днём, соответственно, новые материалы разносить не будут, а значит, придётся бездельничать и душу ядовитой кислотой станет разъедать тоска. Он обречён на эту тесную камеру и в будни, но в будни хоть иногда выводят наружу — то спортивный час, то свидание, то парикмахерская, то баня, а осуждённые два раза в месяц могут смотреть телевизор. По воскресеньям же дверь открывается только дважды и всего на несколько секунд — во время утренней и вечерней поверки, в остальное же время ничего не происходит. Постоянно гремит радио, но в основном пускают всякие эстрадные песни, слушать которые нет никакой охоты. Вдруг запищала рисовка, и Какиути с тревогой заглянул в клетку. Птичка с утра вдруг перестала высиживать яйца. Какиути вынул из клетки холодные яички и хотел было приласкать птичку, неловко, как-то боком, сидящую на жёрдочке, но, когда он протянул руку, она не перешла к нему на ладонь, как делала всегда, а в страхе отпрянула. Послушай-ка, ты же со вчерашнего вечера ничего не ешь. Вот, все зёрнышки тут, в кормушке, не тронутые. Ну ладно, сейчас я угощу тебя чем-нибудь повкуснее. Он растёр черенком ложки кусочек печенья и арахис и на кончике пальца просунул в клетку. Но рисовка лишь съёжилась от страха. Может, ей тоже надоело жить в заключении? Ведь она была такая ручная и так меня любила! Кстати, сам-то я захандрил после того, как мне вынесли смертный приговор. Эй, Какиути Нобору, кончай трястись! Кто вчера сказал Кусумото, что нельзя покорно ждать смерти, что надо нанести ей встречный удар? Ведь это единственный способ победить смерть! Но такое возможно только тогда, когда есть вера, когда есть любовь, человек, не знающий любви, на это не способен. За тем, чей час пробил, приходят обычно утром, всегда в одно и то же время, и, когда оно наступает, у всех обостряется слух. Если распахнётся дверь твоей камеры, это значит — на девяносто девять процентов, — пришли за тобой. Однако после казней, ураганом пронёсшихся по тюрьме в конце прошлого года, дверь стали открывать без всякой надобности — вот и его надзиратель частенько вместо того, чтобы заглянуть в глазок, приоткрывает дверь и дружески окликает его. Скорее всего, тюремное начальство решило таким образом избавить заключённых от страха перед звуком открываемой двери. Вот уж неуместная заботливость! Ведь что такое «жизнь», как не этот волнующий, напряжённый момент, когда гадаешь, что тебе выпадет — остановятся ли шаги возле твоей двери или удалятся, затихнут вдалеке? Да, я никогда не молился в этот момент: «Пожалуйста, пусть не ко мне!» — и никогда не стану этого делать. Я не вправе просить у Бога, чтобы Он продлил мою «жизнь». Но это не значит, что я с нетерпением жду, когда раздадутся шаги за дверью. Мне просто кажется очень важным состояние внутренней напряжённости, которое возникает в этот момент, позволяя всем существом ощутить ценность собственной «жизни». Нанести смерти встречный удар — значит каждое утро при звуке шагов ощущать полноту собственной «жизни», это поможет тебе достойно встретить смерть, если вдруг откроется именно твоя дверь. Да, конечно же, так. Ведь «жизнь» продолжается и после смерти. Принять смерть ради жизни — самое лучшее, что есть в учении Христа. Каждое отдельное зерно должно умереть. Я с нетерпением жду смерти, чтобы через неё обрести жизнь. Но по воскресеньям ждать нечего. Пустое, серое время, напоминающее взбаламученный ил, время, лишённое «жизни»… Ладно, хватит болтать! Отказавшись от мысли накормить рисовку, Какиути подошёл к окну и залюбовался солнечными бликами во внутреннем дворике. По воскресеньям его соседи целыми днями не закрывают рта. Говорят они только на две темы — побег и подробности казни, то есть несбыточная мечта в сочетании с реальнейшей реальностью. Разговоры на эти темы никогда им не надоедают — ещё бы, ведь это те два полюса, между которыми болтается их жизнь.
— Ну я и распсиховался. Наверняка что-то случилось!
— Ха-ха-ха… Ну и что, по-твоему, могло случиться?
— А вот этого я тебе не скажу. У нас ведь тут стукач на стукаче.
— Да нет у нас никаких стукачей.
— Да пошёл ты! Дерьмо вонючее! Заткнись!
— А вот не заткнусь! Послушай-ка лучше, что я тебе скажу. То, что сейчас передают по радио, — не прямой эфир, а запись. А это значит, случилось что-то из ряда вон выходящее, и они не хотят, чтобы мы об этом узнали. Недавно вроде бы начали передавать какое-то чрезвычайное сообщение. Только успели сказать «ч-р-е-з-в-ы-ч-а-й-н-о-е», и раз — они тут же переключили на эту запись. Ты что, не заметил?
— А ведь точно, вот скоты!
— Наверняка что-то стряслось! Узнать бы, что именно! Ой-ой, гляди-ка, вертолёт! Тут как тут. Вот здорово. Класс!
И действительно в небе кружил вертолёт, он назойливо рокотал и не собирался никуда улетать. Появление вертолёта означало одно — в тюрьме произошло что-то чрезвычайное. То ли пикетчики снова пошли в атаку, то ли посадили какую-нибудь шишку… Тревожно каркали вороны, наверное, их спугнул шум мотора. Рисовка опустилась на дно клетки. Свесила вниз хвостик, нахохлилась, два раза зевнула, затянула глазки веками, сунула клюв под крылышко и уснула. Какиути зевнул. Его тоже клонило ко сну. Верно, от птички передалось, горько усмехнулся он. Прилечь бы, но в дневное время лежать запрещено. Остаётся только зевать. Катакири опять за своё — начал бубнить свою сутру. Рокот вертолёта, настойчиво возвращаясь, раз за разом обрушивался на тюрьму. Словно стараясь перекрыть его, Катакири читал всё громче:
Тот, кто имя Амиды повторяя,
Обретает свет истинной веры,
Думы свои неизменно устремляет к благому,
Тому воздаст Просветлённый,
А ежели ты, сомневаясь в великом обете…
Какиути переключил внимание на орущее радио. Звучит гнусавый мужской голос.
Слышу я до сих пор
Прощальный гудок парохода.
Льются слёзы из глаз.
Как тяжело расставаться!
Кра-асные камелии разом опали,
Над морем тревожно чайки кружа-ат…
Скатав шарики из бумажной салфетки и скрепив их слюной, он заткнул себе уши и лёг головой на стол. Ночь наступит ещё не скоро, долгие томительные часы ядовитым газом наполняют камеру, от них не спастись…
Часть шестая
Лучезарные цветы
1
Воскресенье, утром
Воркуют голуби. Не иначе, проголодались. Все ещё спят. Тихо. Хотел было дать голубям хлеба, но не смог: мешает железная сетка. Решил потренироваться в бросании хлебных крошек через сетку. Раскрошив твёрдый сухой кусок хлеба, распределяю крошки по всей ладони, и резким движением руки — раз! Пока наружу вылетает примерно одна треть, две трети застревают на оконной раме. Ничего, оставшиеся крошки подберут крысы. Правда, особенно увлекаться не стоит, если на раме заметят крысиный помёт, получу нагоняй. Бросил пару раз и довольно. Голуби думают, небось, — ну и жадина.
Получил от вас второе письмо. Сижу теперь и гадаю — что может собой представлять студентка четвёртого курса психологического факультета? В моё время слово «студент» обычно ассоциировалось с лицом мужского пола. Но вы пишете, что на филологическом факультете вашего университета вообще одни девушки. Да, времена меняются.
Оба ваших письма я поставил на комод (это у меня священное место, там стоит фигурка Богоматери и лежит Большой католический словарь), прислонив к стене, — они похожи на квадратных кукол. Знаете, я вас побаиваюсь — девушка, которая мало того, что изучает криминальную психологию, ещё и интересуется психологией заключённых… Да ещё вы якобы от корки до корки прочитали «Десять приговорённых к смертной казни». Мне неприятно, что в этой книге меня изобразили злодеем из злодеев, хотя, конечно, всё, что касается моей семьи, характера, преступления, — в общем соответствует действительности. Досадно только, что автор — человек ограниченный, да ещё и с явной склонностью к газетным штампам.
Но с другой стороны, я рад, что впервые предстал перед вами как злодей из злодеев. Ведь хуже уже некуда. Что бы я теперь ни написал, всё равно выиграю в ваших глазах, так что хотя бы в этом плане можно не волноваться.
Вечером
Целый день читал. И что, как вы думаете? О нет, не католическую литературу, отнюдь. «Крестный путь», сочинение одного протестантского священника. Причём уже в третий раз. И снова открыл для себя много нового и поучительного.
Знаете, мне ведь в общем-то всё равно, католичка вы или нет. Среди патеров, монахинь, вообще среди верующих встречаются очень холодные, равнодушные люди, а многие неверующие, с которыми я имел дело, отличались исключительной отзывчивостью. Вы пишете, что «не понимаете, что такое Бог, но уважаете тех, кто в него верит», поэтому с вами я могу быть вполне откровенным и ничего от вас не скрывать. Это меня радует.
Я не очень уверен в себе и считаю себя ничтожной каплей в мощном потоке жизни, а отнюдь не краеугольным камнем мироздания. Я всего лишь образ и подобие некоего высшего существа. Таковы положения, служащие отправным пунктом моих рассуждений. О будущем каждого человека достоверно известно только одно — ему предстоит умереть. А коль скоро смерть, равно как и рождение, ниспосылается этим высшим существом, значит, именно оно и может считаться в человеке единственно достоверным.
День я провёл в «японской комнате», и в результате у меня заболела поясница, поэтому я перешёл в «европейскую комнату», где и пишу теперь это письмо. Наверное, читая, я всё время корчил стра-а-шные рожи, во всяком случае, мышцы лица у меня почему-то окаменели, и буквально секундой раньше я нарочно улыбнулся во весь рот, чтобы расслабить их.
«Европейской комнатой» я называю ту часть камеры, где дощатый пол. Здесь у меня стол и стул; если со стола снять крышку, он превращается в умывальник, служащий одновременно раковиной для стирки и источником питьевой воды, а если крышку снять со стула, он превращается в унитаз. Правда, удобно? «Японская комната» — это две циновки, прикрывающие дощатый пол. Тут у меня лежит сложенный вчетверо матрас — это называется «обеденный стол».
Комната у меня маленькая, но собственная, а это уже роскошь. Ощущение, что я нахожусь в изоляции? Конечно же, оно имеется. По воскресеньям, к примеру, как сегодня, из камеры ни на шаг. Но я привык. Ведь я здесь уже пятнадцать лет. Если всё время помнить, что ты в изоляции, делается невыносимо. Конечно, я не в силах заставить себя думать, что нахожусь здесь по собственной воле, но хочется по крайней мере поддерживать в себе ощущение, что я могу по собственной воле распоряжаться своим временем.
