— Митинг?

— Нет, речей не было, — все так же четко отвечал Калюжный, прижимая трубку к покрасневшему хрящеватому уху. — Преподнесли ему хлеб-соль.

— Это зачем же?

— Еще не уточнил.

— Уточни. А еще что?

— Еще была ему от веткинцев жалоба.

— О чем?

— По поводу урезки огородов.

— И что же он?

— Будто бы ходил по огородам и сам лично осматривал. А после осмотра надел бурку и на коне приехал к Ивахненко. Ивахненко, как на беду, не узнал Холмова. Ну и получилась стычка. Понимаю, некрасиво вышло. А тут еще зеваки разные понабежали. Ну я сразу приехал и все уладил. Сейчас все спокойно.

— Плохо, Калюжный, очень плохо, — сказал Проскуров. — Как же это так, Ивахненко не узнал Холмова? Да он что, этот твой Ивахненко, пьян был?

— Нет, совершенно трезв, — отвечал Калюжный. — Но узнать же Холмова было трудно. Даже невозможно. Поглядел бы сам, в каком наряде он приехал. Лыжный костюмчик, а поверх всего бурка, на голове папаха.

— Людей надобно встречать не по одежде, — тем же ровным и спокойным голосом сказал Проскуров. — Вот что, Калюжный. Пусть Холмов поживет у тебя. Пусть врачи подлечат его. Дня через два-три я приеду. Понял?

— Понимаю!

— В спор с ним не вступай. Не привлекай к нему внимания других. Пусть спокойно отдыхает, поправляется. Известно тебе, куда он путь держит?

— Известно. В Весленеевскую.

— В свою родную станицу, — поправил Проскуров. — Это надо понимать. У его брата что-то там случилось с конем. Я звонил Рясному и просил, чтобы тот сам лично и без шума уладил всю эту историю. Так что Рясной уже ждет нашего путешественника. Тебя же прошу сделать вот что. Переправь его брата в Весленеевскую. Понял?

— Так он же на коне!

— Увезите на грузовике коня вместе с конником, — строго сказал Проскуров. — Ты что, Калюжный, не знаешь, как на грузовиках транспортируют лошадей? Нарастите досками или бревнами борта кузова, поставьте туда коня и увозите его хоть за тысячу километров. Поручи эту процедуру начальнику автоколонны Королеву. Он умеет. И лучше всего погрузку и отправку сделать вечером, без посторонних глаз, — предупредил Проскуров. — Ну, что еще тебе неясно?

— Все ясно, Андрей Андреевич! Будет исполнено!

— Алексею Фомичу, — сказал Проскуров, — от меня поклон. Скажи, что я обязательно приеду. Ну, будь здоров, Калюжный!

Калюжный положил трубку. Ему стало жарко. Снял пиджак, расстегнул ворот рубашки. Платком хорошенько вытер крепкую, как у штангиста, шею, бритую, в испарине голову. Подошел к раскрытому окну. Над станицей сгущался вечер. В окнах полыхал багровый отблеск заката. На небе ни тучки. День на завтра ожидался ясный.

По улице проехал грузовик. Калюжный невольно обратил внимание на борта. «Да, точно, Андрей Андреевич прав: борта низкие, и, чтобы везти в кузове коня, их надо нарастить», — думал Калюжный. И еще он, глядя на завечеревшую улицу, думал о том, что теперь-то ему была понятна одна очень важная мысль, а именно: мысль о том, что Холмов — это уже не Холмов. То есть, собственно, Холмов, но уже не тот, что прежде.

Калюжный подошел к столу, зажег лампу. Свет упал на листы исчерченной бумаги. Какие-то непонятные заметки, слова, фразы. Калюжный имел привычку, разговаривая по телефону, делать записи, понятные ему одному.

Только что записанные слова говорили, что, во-первых, относиться к Холмову так, как раньше, нельзя; что, во-вторых, Холмова надо обязательно задержать в Родниковской, а его брата срочно переправить в Весленеевскую. «Но почему лучше всего это сделать вечером и без посторонних глаз? — думал Калюжный. — Как это надо понимать?..» Наклонился над столом, смотрел в исписанные листы, читал: «Нельзя вступать в спор. Нельзя привлекать к нему внимания…» Снова подошел к окну, смотрел на пустую улицу, думал.

Чем дольше Калюжный думал о том, что говорил ему Проскуров, тем очевиднее для него было то, что Холмов уже не тот Холмов, каким он знал его раньше. Это заставляло задуматься над тем, почему в самом деле Холмов ходит по станицам? И эта хлеб-соль? И этот осмотр огородов? И эта бурка и эта папаха? Да, точно, как ни думай и как ни суди, а это уже был другой Холмов, и отношение к нему должно быть другое.

Недавно, оставив Холмова в своем доме, Калюжный думал, что вот вернется домой, поговорит со старым добрым другом, поспорит с ним, как, бывало, говорил и спорил, спросит у него совета. Теперь такого желания не было. Думая обо всем этом, Калюжный мысленно пожалел, что не отправил Холмова в больницу. Так было бы спокойнее.

Во всех, а особенно в затруднительных положениях Калюжный всегда полагался на свои волевые качества, на свое умение, как он любил говорить, принажать на все педали. Быстрыми шагами подошел к столу, надавил кнопку и вбежавшей помощнице сказал:

— Геннадия ко мне! Быстро!

Геннадий, или Геша, — это шофер Калюжного. Он находился тут же, за дверями. Ждал вызова. Поэтому через секунду молодцеватой выправки парень, ударяя о ладонь ключами от машины, стоял перед Калюжным.

— Геша! Нажми на педали!

— Какой маршрут?

— Поезжай ко мне и привези сюда брата Холмова. Только живо!

Не понимая, зачем его сюда вызвали, Кузьма несмело вошел в кабинет и остановился возле дверей.

— Проходи, проходи, Кузьма Фомич! — приветливо говорил Калюжный. — Вот садись в это мягкое кресло.

— Ничего, постою.

— Как там брат?

— Отдыхаеть.

— А ты не скучаешь у нас?

— Не о себе моя печаль.

— А о ком же она?

— О коне забочусь. Надо бы раздобыть овса.

— Сколько нужно?

— Хоть бы цибарки две.

Калюжный вызвал помощницу и сказал:

— Нужен овес. Позвоните Овчаренкову. От моего имени скажите, чтобы одолжил овса ведра два-три.

— Ну, а хорошо ли ночевали в Ветке? — спросил Калюжный, когда помощница удалилась.

— Спал крепко.

— Говорят, люди собрались, митинг был?

— Сказать, митинга не было. Шум был, это верно.

— Отчего же шум?

— Жалобы. Обиды разные у людей.

— Ну, жалобы и обиды мы рассмотрим. — Калюжный подошел к Кузьме, положил руку на его плечо. — Есть, Кузьма Фомич, пожелание отправить тебя в Весленеевскую вместе с конем на грузовике. Как на это смотришь?

— Зачем же? — удивился Кузьма. — А как же брат?

— Алексей Фомич поживет у нас. Ему надо подлечиться. — Калюжный, поблескивая бритой головой, ходил по кабинету. — А насчет того, что там, в Весленеевской, тебя кто-то обидел, не беспокойся. Уже дано указание. Все будет хорошо. Так что завтра вечерком и поедешь. Езды тут часа четыре. Ночевать будешь дома.

— Не смогу. И рад бы, но не смогу.

— Почему?

— Быстрая езда укачиваеть.

— Тебя?

— Зачем меня? Кузьму Крючкова… это имя моего коня. — В усах и в бороде притаилась усмешка. — Голова у коня слабая, кружится. На пароходе и на машине его сильно укачиваеть — валится с ног.

— Мы его хорошенько укрепим, — сказал Калюжный. — Дадим опытного шофера, чтобы ехал осторожно. Так что готовься. Овес получишь — и завтра в дорогу.

— Так сразу? Дайте хоть подумать.

— Чего тут думать? Поедешь, и все!

Кузьма сказал, что ему нужно подумать, и ушел. Калюжный прошелся по кабинету и вызвал помощницу.

— Воловченко ко мне!

— Вот что, Воловченко, слушай меня внимательно, — повторил излюбленные слова, обращаясь к вошедшему инструктору. — Сейчас же отправляйся в Ветку. Побывай у рабочего РТМ Кочергина, а если будет нужно, то и у его соседей. Там, у Кочергина, ночевал Холмов. Разузнай подробно, что и как было. Установи, был ли митинг или митинга не было. Была ли преподнесена хлеб-соль? И вообще поразузнай. Утром доложи.

Воловченко ушел. Снова была вызвана помощница.

— Куницына ко мне!

— Слушай меня внимательно, Куницын, — говорил Калюжный, когда в кабинет вошел инструктор Куницын. — Завтра утром пойди в автоколонну. От моего имени скажи Королеву, что нужно срочно перебросить в Весленеевскую на грузовике одну лошадь. Станет интересоваться подробностями — скажи, пусть свяжется со мной.