Холмову стала известна и такая деталь из личной жизни Мошкарева. Еще лет десять назад он установил для себя строгое правило: бриться только безопасной бритвой и не чаще двух раз в неделю — по субботам и средам.

— Ежели желаешь знать, то тут есть прямой расчет, — говорил он. — Не надо тратить деньги на парикмахерскую — это первое. Второе — безопасной не обрежешься. И одного лезвия мне хватает побриться на два раза — выгода! Пробовал бриться одним лезвием и три раза — не берет, царапает и даже крошится сталь. Щетина-то у меня дротяная. Как видишь, шерстью бог меня не обидел, из кожи моей прет что-то звериное, — пояснил свою мысль Мошкарев. — Так что благодаря судьбе сколько раз в своей жизни я выкарабкивался из самых трудных переплетов, а что такое грипп пли ангина, не ведал и не ведаю.

Было Холмову сообщено и о том, что Верочка — это уже третья жена Мошкарева. Первая и вторая, с которыми, как и с Верочкой, жил не регистрируя брак, умерли.

— Опять же благодаря судьбе, — говорил он, — ни одна из моих супруг не одарила меня детишками, с ними в наше время и трудно и хлопотно. И Верочка в этом смысле, к моему счастью, тоже молодчина. Одна у нее есть слабинка — по натуре сильно влюбчивая. Просто беда! Из-за этого одну ее никуда не пускаю. А что касается регистрации брака, то лично я смотрю на это как на формалистику. Были бы любовь да согласие.

«Как же это о Мошкареве сказала Медянникова? — вспоминал Холмов, рассеянно слушая рассказ соседа. — Ах да, кляузник. Так и сказала: „Ваш сосед — кляузник“. И еще сказала: „Без них, без кляузников, не обойтись“… А Мошкарев-то, как погляжу, на типичного кляузника не похож. Человек как человек. Правда, что-то есть в нем непривлекательное. А что? Внешность? Нет, дело не во внешности…»

— Несмотря на мою природную волосатость, жизнь у меня, Алексей Фомич, была тяжкая, — басом говорил Мошкарев. — Я и калач тертый, я и волк стреляный. Как это говорится, пришлось пройти все огни и все трубы. И, как видишь, не сломлен, живу и продолжаю активно действовать. Всю жизнь был и теперь остаюсь борцом за человеческую справедливость. Жаль, что нас, таких самоотверженных, становится все меньше и меньше. Вымираем! Редеют наши бойцовские ряды. Недавно похоронили Марию Игнатьевну Прохорову. Слыхал про нее?

— Да, да, я был на ее похоронах.

— Какая это была светлая личность! — продолжал Мошкарев. — Настоящая революционерка, женщина исключительной сердечности и кристальной идейной чистоты! Но обидно, что на нас же за нашу честность и непримиримость начальство всегда в обиде. Не народ! Народ нас любит и чтит! А начальство терпеть не может. Небось слыхал, какую кличку дала мне Медянникова? Не слыхал? Услышишь еще! Получается так: для народа я борец, защитник его интересов, а для Медянниковой — кляузник! А почему? Да потому, что я перед нею не дрожу, не сгибаю спину и смело режу правду-матку. Мимо моих глаз и мимо моих ушей никакие безобразия, что творятся в Береговом, не проходят. Все вижу, все слышу, все беру на заметку и пишу в высшие инстанции. Алексей Фомич, и тебе в свое время сигнализировал, и не раз. Да разве до тебя сигналы могли дойти? Плохо, брат, когда большой начальник сидит, как в загородке. Проникнуть к нему даже письму трудно, а не то что живому человеку.

Холмову стало скучно, и он, чтобы не молчать, спросил:

— Простите, как ваше имя-отчество?

— Антон, сын Евсея… Только не надо на «вы», — добавил Мошкарев. — Мы теперь соседи и в жизни уравнены.

— Антон Евсеевич, — любезно заговорил Холмов, — а не помните, о чем вы мне писали, сигнализировали?

— Давно было, не помню в точности, — ответил Мошкарев. — Но уверенно могу сказать, что сигналы эти были о всяких замеченных мною неполадках. Если желаешь, то могу поднять архив. Копии всех сигналов у меня хранятся.

— Не надо, — ответил Холмов. — Только я не понимаю, зачем о всяких замеченных неполадках обязательно писать или, как вы говорите, сигнализировать в высшие инстанции?

— Так это же мой долг!

— Сигнализировать, разумеется, можно и должно. Однако делать это следует в исключительных случаях. Мелкие неполадки и недостатки необходимо устранять на месте. Можно, к примеру, выступить на собрании партийного актива с критикой или поговорить с тем представителем местной власти, от которого зависит улучшение дела. Ведь представители местной власти, кстати сказать, для того и поставлены.

— Э, нет, нет! — перебил Мошкарев. — Категорически не согласен! Не согласен, Алексей Фомич, с твоим тезисом исключительно потому, что то, о чем говоришь, имеет место только в теории. Житейская же практика подтверждает совсем иной тезис, а именно: представители местной власти на свои собственные недочеты обычно не реагируют. И надо заметить, что ни выступлением на собрании с критикой, ни личной беседой людскому горю не поможешь. Для искоренения всякого зла, малого и большого, требуются не слова, не беседы, а официальный документ. Поэтому и пишу в высшие инстанции, и пишу решительно обо всем.

— Вы же зря обременяете ненужной работой себя и других, — заметил Холмов.

— Обременяю, верно, — согласился Мошкарев. — Так я для этого и живу! И пишу жалобы не я один. Нас миллионы! Только лично я отличаюсь от всех прочих жалобщиков тем, что на свои писания смотрю реалистически. Есть у нас, Алексей Фомич, еще наивные люди, они полагают: раз они послали жалобу, допустим, кому-то лично, то сразу же, как только жалоба поступит, сам он лично разорвет конверт, внимательно изучит жалобу и тут же примет по ней надлежащие меры. Не-ет! Я к таким наивным не отношусь! Я наверняка знаю, что те лица, кому сигнализирую, мои письма не только не читают, а и не видят их, и я на это не в обиде. Но зато так же наверняка знаю, что мои письма возвращаются в Береговой с препроводиловкой! А на ней штамп, который говорит, что пришла жалоба из такой-то приемной, что ее надо рассмотреть и принять по ней меры. Вот это для меня и важно! И это уже не слова, а документ. И пусть попробуют те, кому адресован этот документ, отмахнуться и не принять меры! Если такое безобразие случится, тогда пишу вторично, пишу, если нужно, в третий раз, и снова появляются документы, и уже никакому бюрократу и волокитчику от них не уйти! Понятно?!

«Да он, этот волосатый мужчина, оказывается, совсем не такой, каким показался мне вначале, — подумал Холмов. — Чего стоит его рассуждение о документах! И говорит-то о них уж очень рьяно, ретиво. Что-то слишком личное, не то, что, помню, у Мани, звучит в его рассуждениях о жалобах…»

— Я спрашиваю, тебе понятно? — повторил он. — Или не понятно?

— Не все понятно, — сказал Холмов. — В твоих рассуждениях много такого, с чем я решительно не согласен. — Холмов сам не заметил, как перешел на «ты». — Попробуем разобраться на каком-то одном примере или факте, в чем ты прав и в чем не прав.

— Пожалуйста, прошу! — охотно согласился Мошкарев. — В чем же ты хочешь разобраться? Не понимаю!

— Хотя бы в том, следует или не следует по каждому поводу писать в Москву или в Южный, загружая людей, по существу, ненужной перепиской. Скажи, давно писал последний раз?

— Только вчера.

— Кому?

— Лично начальнику областного управления охраны общественного порядка.

— О чем?

— Моя работа не секретная, свою фамилию в анонимках не прячу, — ответил Мошкарев. — Это сигнал о безобразиях, каковые творятся в береговой милиции. В чем дело? Во дворе милиции с утра собираются посетители. Народ разный, разноликий. У каждого к милиции, естественно, имеется дело. Кто проштрафился, и его вызвали повесткой. Кто сам пришел по житейским надобностям. Приходят старики, старухи. Все это есть нормальная жизнь. Но?! — Мошкарев поднял волосатый палец. — Но есть «но»! В данном случае «но» состоит в том, что во дворе, где собирается народ, нет ни скамейки, ни обыкновенной лавки из досок, где бы усталые, старые люди могли посидеть, ожидая своей очереди. И те, у кого уже нету сил стоять или слоняться сюда-туда, усаживаются прямо у стены, на сырую и грязную землю, и до этого никому нет никакого дела. Отсюда идут болезни, разные ишиасы, ревматизмы, радикулиты и инфаркты. Разве это не безобразие? Скажи, или милиции трудно соорудить для народа какое-то примитивное сиденье? Скажи, трудно?