— А отчего же она болит? — участливо спросил Холмов. — Может, со здоровьем плохо?

— Еще бегаю.

— И по висячему мосту ходишь?

— Хожу. А что тут такого? — Она все теми же задумчивыми глазами посмотрела на Холмова. — Спрашиваешь: отчего душа болит? От людских забот и невзгод. Не знаю, или я постарела и стала сильно жалостлива, или так меня воспитали комсомол и партия, только сердце мое кровью обливается, когда вижу страдания людей оттого, что жизнь их не устроена. А такие есть. Наш город, к примеру, с виду чистенький, веселенький, курортники на улицах гуляют, в парке по вечерам оркестр играет, и кажется, что жизнь в Береговом протекает лучше не надо. А взгляни на жизнь не с лицевой, а с тыльной стороны… — Она помолчала, посмотрела на дымивший самовар, видимо, ждала, чтобы что-то сказал Холмов, а он молчал. — Есть еще и горе, и слезы, и бездушное отношение к человеку, к его нуждам. Мы ведем борьбу со всеми этими ненормальностями, изживаем их, а вот изжить до конца не можем.

— Какие же это ненормальности? — спросил Холмов. — В чем они проявляются?

— Будто и не знаешь какие? — Она посмотрела как-то так, что в ее заблестевших глазах он увидел что-то от той, далекой Мани. — Всякие. И квартирные, и пенсионные, и семейные, сказать, сугубо личные. И жалобы на суд, на прокуратуру, на тех, кто не только не желает помочь, но не хочет даже выслушать. Где-то я читала, что Михаил Иванович Калинин умел слушать жалобщиков. На своем личном опыте убедилась, как это важно — уметь терпеливо и внимательно слушать то, что тебе говорят. Мы сейчас развернули большую работу, чтобы в Береговом окончательно искоренить жалобы, чтобы люди забыли унизительное и оскорбительное слово «жалобщик».

— И вам удастся этого добиться?

— Обязательно, непременно добьемся!

— Наша мама думает, что она, как солнце, сможет всех обогреть, — сказала Варя, расставляя на столе чашки. — А чем-то обиженные люди всегда были и никогда не переведутся.

— И все же твоя мать, Варя, добьется, что в Береговом обиженных не будет, — сказала Прохорова. — И не одна я этого добьюсь. Один человек тут бессилен. Нас, таких энтузиастов, много, и главная среди нас знаешь, Алексей Фомич, кто?

— Не знаю.

— Медянникова! Молодая еще, а отлично понимает, что надо добиться такого положения, чтобы никто не испытывал этого унизительного и очень обидного чувства, какое испытывает человек, когда ему приходится становиться просителем. Ведь это люди, как правило, кем-то униженные. А в нашей жизни таких не должно быть!

— Трудно этого добиться, — сказал Холмов, принимая из рук Вари чашку чая. — Ох как трудно!

— А почему трудно? — спросила Прохорова. — Да потому, Алексей Фомич, дорогой мой, что живучи еще у нас, к нашему же несчастью, и бюрократизм, и карьеризм, и чинопочитание, и все то, что оскорбляет достоинство человека. Зло страшное, и мы объявили ему войну, как говорят, не на живот, а на смерть. Вот и ты, Алексей Фомич, подстраивайся к нам, берись за доброе дело. Как? А?

— Подстроиться к вашим воинственным рядам я не прочь, — сказал Холмов. — Но я шел к тебе и знаешь о чем думал?

— Скажи.

— Думал, что вот так мы будем сидеть и ты спросишь, а не забыл ли я те, весленеевские наши денечки? Вспоминая Весленеевскую и свои годы молодые, мы вместе всласть помечтаем. А ты вдруг завела речь о жалобах.

— Что у кого болит, тот о том и говорит.

— Это верно. Но у нас еще будет время поговорить об этом. Теперь же мне хочется спросить: а помнишь ли, как упала на берегу Кубани? Как разбила коленку? Неужели забыла?

— Забыла. Да ты пей чай.

— А вспомни. Не могла идти, и пришлось взять тебя на руки. А ты плакала. Не помнишь?

— Нет, не помню.

— Какая у тебя память плохая.

— А к чему эти воспоминания? Весленеевская, берег Кубани. Это — наше прошлое. Оно меня не тревожит. А вот о нашем настоящем следует и подумать, и поволноваться, и поболеть душой. Есть для этого важная причина, потому что вокруг нас немало еще бессердечия и черствости, немало еще есть людей, которые нуждаются и в заботе, и в добром слове, и о прошлом, веришь, некогда думать. И печаль-кручина моя, Алексей Фомич, не о себе. — Она подала ему вазу с вареньем. — Бери, бери. Это свое, Варя мастерила… Ты меня знаешь, о себе, о своем личном благополучии никогда не заботилась. Как-то получилось, что всю свою жизнь пришлось думать не о себе, а о других. Сперва работала в РКП. Видишь ли, пропагандист из меня не получился, а вот и Рабоче-крестьянской инспекции работа оказалась как раз по мне. Потом перешла в собес, много лет отдала советской работе. Последняя моя должность — заместитель председателя Читинского облисполкома. Видишь, как я высоко поднялась! А когда ушла на пенсию, то потянуло к дочери. Она у меня единственная. И вот оглядываюсь, смотрю на свою жизнь и на жизнь таких, как я, и вижу: как на спортивной эстафете. Мы свой отрезок пробежали и теперь передали палочку другим, и совесть перед будущим у нас чиста. Бежали хорошо, сил не жалели, на боль сердца не жаловались и одышкой не страдали. После этого можно было бы сложить руки и созерцать жизнь. Но лично я спокойно сидеть не могу. Тянет к делу! Иногда думаю, что вот мы уйдем из жизни, а как станут преодолевать расстояние те, кто побежит после нас? И будет ли в их сердцах тот пыл и та честность, какие были у нас, и та самодисциплина и преданность революции, о чем так часто говорил Ленин? Посмотри, при случае, в тридцатом томе.

— Ой, мама! — смеясь, сказала Варя. — Уже начала агитировать! Заговоришься и опоздаешь на заседание.

— В наши разговоры, Варя, не вмешивайся, — мягко сказала Прохорова. — И в самом деле, мне пора! Я сегодня пригласила на совещание начальника милиции, прокурора, директоров санаториев и домов отдыха. Специально речь пойдет о внимании к людям. Проводи меня, Алексей Фомич.

Когда они вышли за ворота, а потом завернули за угол, Прохорова остановилась и ласково, как когда-то давным-давно, посмотрела на Холмова.

— Алеша! Вот теперь скажи: здравствуй, Маня! — говорила она, волнуясь. — При дочери не хотела. И все, что было у нас, все помню и никогда не забуду. Помню, как упала, и как ты меня нес. Помню, как в половодье переплывали Кубань. Ну, скажи, здравствуй, Маня!

Холмов сказал:

— Маня! Здравствуй!

Они шли к автобусной остановке, и Холмов говорил:

— Самой судьбе, Маня, угодно было, сделав нас пенсионерами, поселить в одном городе. Так что впереди у нас найдется много времени и для встреч, и для разговоров. Так, Маня?

— Так, Алеша! Именно так. Я очень рада, что ты нашел меня.

Холмов пригласил ее к себе, сказал, что Ольга будет рада с нею познакомиться. Прохорова обещала прийти в следующее воскресенье, и они расстались. Холмов опять не поехал на автобусе, а пошел пешком через висячий мост.

Встретиться же им уже не было суждено. Мария Игнатьевна Прохорова неожиданно умерла. У себя дома, утром, и умерла не то что неожиданно, а вмиг — от разрыва сердца.

Случилось это как раз в то воскресенье, когда Холмов ждал ее к себе в гости. Утром к Марии Игнатьевне пришли парень и девушка — жених и невеста. Они знали Марию Игнатьевну, а она первый раз их видела. Что-то доброе она сделала для вдовы — матери девушки, а что именно — девушка не сказала. Парень и девушка пришли, чтобы пригласить Прохорову на свою свадьбу, которая уже была намечена на следующее воскресенье. Марию Игнатьевну взволновало то, что молодые незнакомые люди пригласили ее к себе на свадьбу. Она так обрадовалась, что у нее выступили слезы. Потом улыбнулась, хотела что-то сказать и задохнулась. Слабо застонала, повалилась на землю и уже не поднялась.

О ее смерти Холмов узнал из некролога в местной газете. В нем подробно перечислялись заслуги Марии Игнатьевны перед народом и партией, а было этих заслуг немало. И еще сообщалось, что для прощания гроб с телом покойной установлен в Клубе моряков.

Холмов опоздал. Он подошел к Клубу моряков в тот момент, когда похоронная процессия, запрудив улицу, уже колыхнулась и медленно, вразброд идущей толпой под звуки оркестра отошла от здания. Холмова несколько удивило многолюдие. Казалось, что на похороны явились жители всего Берегового. Играло два оркестра, поочередно. Одни трубы умолкали, а другие тут же подхватывали тягостно-грустную мелодию. «Кто они, эти мужчины, женщины, молодые, старые, что идут, понуря головы? — думал Холмов. — Неужели все они приходили к Марии Игнатьевне, к Мане Прохоровой, знали и любили ее и теперь собрались, чтобы отдать последнюю дань своего уважения?..»