Кубати сделал вид, будто всерьез задумался. А ему и в самом деле сейчас было о чем поразмыслить. Своей честью он, конечно, не поступится ни на мизинец – пусть хоть на куски режут и на костре жарят. Однако и без нужды совать голову в пасть иныжа [75] он тоже не будет. Спешить в таких случаях не следует. Ведь на том свете его никто не упрекнет за то, что прибыл с опозданием. Стоило потянуть время. Кто знает, а вдруг Канболет уже пустился по следу… Да и вообще в дороге всякое может случиться…

Алиготу подали лучшие куски свежесваренного (на этот раз до полной готовности) мяса. Некоторое время он с увлечением отдавал должное самой вкуснейшей на свете баранине – мясу черного карачаевского ягненка. Потом он как-то размяк, оттаял и пришел в почти для себя не знакомое благодушное настроение. Алигот самому себе удивился: после всех превратностей последних дней ему вдруг захотелось стать чуточку добрее.

– Ну, юный башибузук, говори, какого ты роду и племени, – Алигот вытянул в сторону Кубати толстый палец, покрытый застывающим жиром. – Хотя подожди. Можешь пока не отвечать. Я вижу, ты не подлого происхождения. Скорее всего – из худородных кабардинских узденей [76]. Я угадал?

Кубати почувствовал на себе упорный взгляд Алигоко и отметил про себя, что князь будет теперь все время пытаться подсказывать ему правильные ответы, но этот его труд, пожалуй, напрасен: молодой Хатажуков и сам не оплошает – уж во всяком случае не станет без нужды называть свое родовое имя.

Кубати сделал удивленное лицо, как бы дивясь прозорливости Алигота, и с готовностью подтвердил:

– Угадал, сиятельный, угадал.

– Ага! – самодовольно хрюкнул паша. – Эй! Развяжите ему руки и дайте пожрать. Стойте, болваны! – крикнул он уоркам, бросившимся выполнять приказ. – Хотите, чтоб он раскидал вас, как мокрозадых ягнят? Сначала набейте ему колодку на правую ногу, а цепь от нее надо, эта… к правой же руке. Учить вас…

И вот две половины тяжелой дубовой колодки величиной с треть конского хомута сомкнулись вокруг нижней части голени, а запястье, после того как разрезали ремни на руках, было охвачено железным браслетом, соединенным цепью с колодочным замком. Кисти рук еще долго были бесчувственны, пока наконец застоявшаяся кровь снова не заструилась по жилам.

К этому времени паша стал клевать носом и медленно погружаться в сытую дрему. Под его бок подоткнули свернутую кошму, и Алигот послушно улегся. Джабой присел около него на корточки, чтобы отгонять мух.

Кубати отковылял в сторону, подтягивая колодку за цепь. Он пристроился возле чабанского костра и вытянул руки к огню. Старый балкарец в ужасно ветхой и оборванной одежде застенчиво улыбнулся и для начала предложил парню большую кружку айрана…

Кубати медленно, с наслаждением прихлебывал пряный пузырящийся напиток из перебродившего коровьего молока и с любопытством озирался по сторонам. Пастбищный склон, сначала пологий, а затем все круче поднимавшийся кверху, упирался в бурую гряду скал, за которую тщетно старались зацепиться гонимые ветром облака. Сквозь облачные разрывы ярко и свежо светилась голубизна чистого неба. Там, где чуть ниже по ущелью скалистая гряда как бы врастала постепенно в землю, начинался массив дремучего леса: это здесь Кубати с Канболетом так удачно поохотились всего четыре дня назад. Противоположная сторона ущелья была гораздо круче и почти вся покрыта богатым разнолесьем, лишь кое-где, словно утесы из морской пучины, торчали из густой зелени островерхие гранитные глыбы. Подальше к верховьям Чегема виднелись светло-серые обрывы – то место, которое балкарцы называют Актопрак (белая глина). Где-то там был мост через реку и совсем близко от него – перевал к Баксанскому ущелью.

Кубати вдруг поймал себя на размышлениях о том, каким бы образом он действовал, если б ему надо было вызволять человека, находившегося в его положении. И Кубати стало немного веселее: нет, не дождутся его враги, чтобы он нал духом! Может быть, как раз в эти мгновения внимательные и зоркие глаза друзей следят за стоянкой, а потом, где-то дальше по дороге, в удобном дли засады месте…

– С таким украшением на ноге далеко не убежишь, – вкрадчивосочувственный шепот Алигоко раздался над самым ухом юноши.

Кубати обернулся и увидел склоненное над ним ухмыляющееся лицо Шогенукова. У князя дурно пахло изо рта.

– Еще рано бежать, – спокойно сказал Кубати. – Надо поесть сначала, – и, поставив на землю щербатую деревянную кружку, он взял в левую, свободную от цепи, руку баранье ребрышко.

Алигоко метнул злобный взгляд на старика-чабана и тот поспешно отошел от костра. Младший Хатажуков и Вшиголовый остались вдвоем. Князь примостился на обрубке толстого бревна рядом с Кубати.

– Подумай, не стоит ли твоя жизнь дороже каких-то железных доспехов и… и каких-то там блестящих камешков?

– Ну если хорошенько подумать, то каждый оценит свою жизнь намного дороже, а вот чужую…

– А что чужую? – заинтересовался Алигоко.

– А чужую жизнь, бывает, оценивают не дороже, чем вот эту кость! – Кубати показал Вшиголовому и затем отшвырнул в сторону обглоданное им ребрышко.

– Ну и что из этого следует?

– А то, что после расплаты, бывает, заодно прихватывают и голову того, кто расплачивался. Особенно если эта голова слишком глупа и доверчива.

– Да уж твоя голова совсем не глупа и не по годам хитра, – Алигоко сказал это откровенно льстивым тоном, – но разве княжеское слово оставляет какие-нибудь сомнения в…

– В том-то и дело, что у тебя нет иного слова, кроме как княжеского. Извини, что перебиваю, но твой сиятельный обалдуй, кажется, просыпается. Лучше бы ты имел просто человеческое слово.

– Но ведь ты и сам князь! прошипел Алигоко. – И не думай, что я так уж предан этой крымской скотине…

– Смотри, он проснулся!

Шогенуков быстро встал и заторопился к сераскиру.

Все было уже подготовлено к дальнейшему пути. В арбу положили несколько связанных овец, на которых Джабой то и дело устремлял тоскливые взгляды. Кубати посадили на коня верхом и обвязали арканом вокруг пояса: другой конец аркана был прикреплен к седлу одного из шогенуковских людей.

Перед тем как взгромоздиться на лошадь, Алигот-паша изволил покушать еще немного мяса и выпить две большие чаши наваристой шурпы. Па Кубати он на этот раз даже не посмотрел. Ему хотелось как можно скорее оказаться подальше от «проклятых мест».

Широкая тропа снова спустилась к реке, и дорога долго петляла по самому берегу. У Актопрака с трудом переправились по ветхому ненадежному мостику на ту сторону. Причем Алигот бледнел от страха, ругался и говорил, что, наверное, «сырат кёпрюсю» [77] пройти ничуть не легче.

В одном из узких мест горного прохода к Баксану, уже при начале спуска к ущелью, пришлось бросить арбу. Лошадей выпрягли, нагрузили на них разную поклажу.

Вечер застал путников на берегу хлопотливой речушки Бедык вблизи ее впадения в Баксан. Это урочище было значительно выше по Баксану, чем то место, где так позорно полегла прожорливая гвардия Алигота. Предстояло подняться по ущелью еще выше, а там перевалить в долину реки Тызыл, затем пройти Балк и Псыж [78] – долгая и трудная дорога!

«А они здорово боятся, – думал Кубати. – Очень им теперь неуютно. В любой час ожидают погони или засады… Готовятся к ночлегу, а будут ли спать спокойно? Вот шогенуковский уорк рубит ветви для шалаша и старается при этом поменьше производить шума. Забавно. Морды у князя и наши настороженные, злые. А у этого толстого таубия такой жалкий и обиженный вид, будто он проглотил нечаянно какую-то гадость. Кажется, только второму уорку Алигота все нипочем… Какой он огромный и мощный – вот у кого силища! Интересно было бы с ним схватиться… Хотя… не он ли бился головой о дерево? Он самый. В глазах его ума и чувства человеческого не больше, чем у ногайского вола…»