— Ты туда больше не пойдешь.
Я встала и шагнула к нему навстречу. Улыбка исчезла с моего лица.
— Но… Но почему? Это занятие как раз для леди. Ты же сказал, что я могу…
Он снова меня перебил:
— В этом занятии задействованы метисы, Линни.
— Некоторые из женщин англоиндианки, но…
— Они все полукровки. Так же как и Эллиот, который работает клерком в муниципальном учреждении.
— Мистер Эллиот образованный, очень приятный и воспитанный человек. Так же как и его жена. Какое значение имеет то, что…
— Участь жены этого Сноу так тебя ничему и не научила?
— Ее звали Фейт.
— Ты, кажется, забыла, что я запрещаю тебе водить знакомство с кем попало, особенно если в жилах этих людей не течет чистая кровь норманнов или саксов.
— Ты считаешь, что их темная кожа оставляет следы на страницах, Сомерс?
Он стиснул челюсти.
— Мы пытаемся навести в Индии хоть какой-то порядок, мы все работаем над тем — это касается и тебя, хочешь ты этого или нет, — чтобы сделать эту страну цивилизованной. Мы здесь главные, поэтому наш моральный долг…
— Но, мне кажется, я тоже способствую всеобщему делу — создавая брошюры, которые помогают молодым англичанкам, незнакомым с Индией, понять ее культуру и привыкнуть к новым условиям.
— Дело не в брошюрах, а в людях, с которыми ты встречаешься. И, как я уже сказал, мое решение не подлежит обсуждению.
Сомерс подошел поближе.
От злости у меня застучало в ушах.
— Значит, ты ожидаешь от меня, что я буду исполнять свой долг и при этом во всем тебе повиноваться?
— Называй это как хочешь, Линни. Однако ты будешь заниматься только такой деятельностью, которую я посчитаю подходящей для тебя. Ты жена саиба, а не какого-то там клерка, который официально не трудоустроен. Ты больше не будешь ставить меня в неловкое положение.
— А почему то, что я делаю, должно ставить тебя в неловкое положение? Мистер Эллиот говорит…
— Я прекрасно знаю, что именно он говорит.
— Значит, ты с ним знаком? — Я посмотрела в хмурое лицо своего мужа. — Ты что, Сомерс, завидуешь мне, потому что я нашла себе интересное занятие? Может, тебе просто не нравится, что у меня наконец появилась какая-то работа? И эти люди меня уважают — ты знал об этом? Вот в чем дело, разве я не права?
Он засмеялся.
— Работа? Ты называешь это работой? — Он повысил голос. — Я больше не желаю слушать подобную чушь!
И, прежде чем я успела увернуться, Сомерс закатил мне пощечину. Раздался тихий приглушенный вскрик. Мы оба повернулись к открытым дверям. Там стоял Дэвид, прикрывая глаза ладошками.
— Дэвид, милый, с мамой все в порядке. Смотри, — сказала я, стараясь улыбаться, пока он открывал глаза.
Малыш подбежал к Сомерсу и обхватил его за ноги.
— Не бей маму! Тебе нельзя так поступать — это плохо!
Я подошла ближе, оттащила сына от Сомерса и прижала к себе.
Сомерс принялся одергивать рукава.
— Мама плохо себя вела, Дэвид, — сказал он. — Когда она плохо себя ведет, ее надо наказывать.
Дэвид стал вырываться у меня из рук.
— Мама не плохая! — не соглашался он. — Это неправда!
Его маленькое тельце напряглось, губы крепко сжались. На его лице не было страха, только злость.
— Кажется, ты тоже плохо воспитан, Дэвид, — произнес Сомерс, медленно краснея. — С отцом нельзя так разговаривать.
Я обняла Дэвида сильнее, готовая прикрыть его собой, поскольку ожидала, что Сомерс сейчас ударит и его. Он еще ни разу не поднимал руку на Дэвида. Сомерс вообще к нему не прикасался. По правде говоря, он прилагал максимум усилий, чтобы видеть ребенка как можно реже. Однако я чувствовала, что рано или поздно случится нечто ужасное и это всего лишь вопрос времени.
Однако Сомерс прошел мимо нас. Я впервые заметила на его лице смущение. Его смутил ребенок, которому еще не исполнилось и трех лет.
Спустя некоторое время я нашла себе другое занятие, не имевшее отношения к «неправильным» людям или «неправильным» районам Калькутты. Я нашла успокоение в веществе, извлекаемом из papaver sonmiferum — из мака.
В 1836 году, вскоре после третьего дня рождения Дэвида, я с радостью узнала, что Мэг и Артур Листоны вернулись в Калькутту из Лакхнау. Но мне не удавалось увидеть Мэг до тех пор, пока Дэвида не пригласили на день рождения Гвендолин Листон, дочери Мэг и Артура.
Возможно, я надеялась возобновить нашу дружбу. Еще у Уотертоунов у меня сложилось впечатление, что у нас с Мэг одинаковые взгляды на жизнь.
Но перемена, происшедшая с Мэг, поразила меня. Она страшно похудела и казалась какой-то сонной. Следы от оспы на ее лице теперь были еще заметнее. Наверное, их подчеркивала бледность кожи. У меня даже не было уверенности, что Мэг меня узнала: вежливо поприветствовав меня, она сказала, что попросила Элизабет Вилтон назвать ей имена соседских детей, и та упомянула Дэвида. Ее видимое замешательство, когда Мэг пыталась меня припомнить, несколько меня расстроило. О времени, проведенном у Уотертоунов шесть лет назад, у нее тоже, кажется, остались только смутные воспоминания. Я была уверена, если бы нам удалось поговорить наедине, я узнала бы в ней грубоватую, доверчивую и чистосердечную женщину, какой Мэг мне запомнилась.
Дети вместе со своими айями собрались под большим полосатым тентом, натянутым в саду, где их развлекали дрессированные обезьянки и говорящие птицы. Затем, после торта, их катали на резвом шаловливом пони. Даже самые маленькие мальчики и девочки — такие, как Дэвид, — чувствовали себя уверенно в детском седле с безопасными креплениями.
Матери остались в зашторенной гостиной, угощаясь нежными птифурами и лимонадом. Осмотревшись в комнате, где было слишком много декоративных безделушек, я заметила большой кальян, стоявший на круглом столике с мраморной столешницей, посреди горшков с небольшими пальмами и папоротниками. Он был похож на огромный медный кувшин, горловина на конце образовывала нечто вроде чашки. Кальян змеей обвивала длинная трубка, заканчивающаяся мундштуком из слоновой кости. Я потрогала гладкий бок кальяна. Он оказался теплым.
— Хороший бульбулятор, Мэг, — сказала я хозяйке дома, которая подошла ко мне.
Я теперь часто замечала, что пользуюсь местным жаргоном, разговаривая с другими женщинами, несмотря на то что дала себе слово не опускаться до дурацкого языка, придуманного англичанами в Индии.
— Это мистер Листон его курит? — спросила я, взяв в руки мундштук.
Мэг засмеялась.
— Нет, это мой. Через воду курить намного легче, — пояснила она. — Она охлаждает дым, прежде чем он попадает тебе в рот. О Боже, малышка Гвендолин, она порвала платье!
Мэг ринулась к своей всхлипывающей дочке. Оставшись наедине с кальяном, я взяла резной мундштук в рот. Он был гладким и чуть сладковатым на вкус.
Успокоив дочь и отослав ее к айе, Мэг вернулась ко мне. Другие женщины, увлеченные разговорами, разбились на маленькие группки.
— Хочешь как-нибудь покурить со мной? — спросила Мэг, отрешенно улыбаясь.
— О, я не курю, — сказала я. — Мне даже не нравится запах сигар Сомерса.
— Глупенькая, — произнесла она. — Тебе не придется курить табак.
Она открыла небольшой ящик стола, расположенный под белой мраморной столешницей, и вынула из него деревянную шкатулочку. Сделанная из мангового дерева, шкатулка закрывалась прикрепленной при помощи петель крышечкой. Мэг прижала ее, и крышка, подскочив, открылась. Внутри лежало шесть черных шариков, каждый размером с крупную горошину.
— Что это?
Я коснулась липкого шарика кончиком пальца.
— Это Белый Дым. Опиум. Практически безвреден. Знаешь, из него делают настойку опия, обезболивающее. И что бы мы без нее делали! Она спасала меня три раза во время родов.
— Три раза? — повторила я, затем прикусила язык. Гвендолин была единственным ребенком Мэг.
— Разве ты ею не пользовалась?
Я покачала головой.
— Ну конечно же, когда ты рожала своего малыша… — Она изучающе посмотрела мне в лицо. — Все во время родов принимают ее в больших количествах. Зачем же терпеть боль?
