— Раньше он никогда не пропускал ни одного рабочего дня. Никогда.

Беспокойство за сына придало лицу миссис Смолпис более человечное выражение, чем обычно. Я словно на миг увидела эту женщину такой, какой она была когда-то.

— Мне подняться к нему, вдруг ему что-нибудь понадобится? — спросила я, вставая из-за стола.

— Нет. Он просил, чтобы его не беспокоили, — ответила миссис Смолпис, и я снова опустилась на стул и отодвинула стоящую передо мной тарелку — мне вдруг стало трудно глотать.

Рабочий день прошел в беспокойстве за Шейкера, но когда я вернулась на Уайтфилд-лейн и вышла из экипажа, то увидела, что он ждет меня на улице. Сердце учащенно забилось от облегчения. Небо было низким и серым. Недавно прошел дождь, и теперь с крыш ритмично срывались тяжелые капли.

— Ты уже лучше себя чувствуешь? — спросила я, хотя, конечно, знала, что его недомогание никак не связано с физическим состоянием.

— Пойдем со мной, — сказал Шейкер и взял меня под руку с решительностью, которая раньше была ему не свойственна.

Он был бледен, но уверенно завел меня в расположенную неподалеку закусочную, в углу которой стояло несколько столиков. Это место оказалось чистым — пол просто сверкал, а вся медная утварь была начищена до блеска, — но практически безлюдным. Мы заказали чай и ореховый пирог.

— За последние двадцать четыре часа у меня было время все обдумать, — начал Шейкер, как только мы сели за стол. — Я хочу извиниться за то, как вел себя вчера. Мне очень стыдно за себя.

Я на миг закрыла глаза, пытаясь взять себя в руки.

— Пожалуйста, Шейкер… Стыдно должно быть не тебе, а мне. Мне так жаль. Я просто… ничего не чувствую и не думаю, что способна когда-нибудь испытать какие-либо чувства. Наверное, я вообще никогда не смогу полюбить мужчину.

Я попыталась собраться с мыслями, чтобы описать то, что творится в моей душе, но не смогла подобрать слова.

— Линни, люди редко женятся по любви. Они вступают в брак, чтобы не быть одинокими, ради финансового благополучия, ради уверенности в завтрашнем дне. Это своего рода сделка. Я не уверен, что все они придают большое значение любви.

Я ждала, что Шейкер еще что-нибудь скажет, но его губы сомкнулись в тонкую линию. Стало тихо, лишь из-за занавешенного прохода в кухню доносился тихий стук деревянной ложки, которой что-то взбивали в миске.

— Я поеду в Индию, Шейкер, — тихо произнесла я. — Думаю, что я действительно люблю тебя. Но не так, как жена любит мужа. И я также думаю, что если бы я была способна полюбить мужчину, то этим мужчиной стал бы ты.

Он сглотнул.

— Значит, я должен принять эти слова и удовлетвориться ими?

Мы молча сидели, не притрагиваясь к остывающему чаю.

— Но ты можешь пообещать мне кое-что? Дай слово, что, если в Индии дела у тебя пойдут не так, как ты рассчитываешь, и ты решишь вернуться в Англию, ты вернешься ко мне.

— Я же сказала тебе, что не могу…

Шейкер не дал мне закончить.

— Не для того, чтобы выйти за меня замуж, я ведь понимаю тебя, Линни. Ты рассказала мне о своих чувствах, и я больше не буду ни о чем просить тебя. Но если тебе когда-нибудь понадобится крыша над головой или дружеская поддержка, я сделаю все от меня зависящее, чтобы тебе помочь.

Я привстала и погладила его по щеке.

— Однажды ты встретишь женщину, гораздо лучше меня, которая сможет полюбить тебя так, как я не могу. И ты забудешь обо мне, ведь так и должно быть.

Мы так и не притронулись к пирогу. Словно по молчаливому согласию, мы оставили недопитый чай и вышли на улицу. Небо посветлело, облака поднялись выше, воздух был свеж и по-летнему ароматен. До нас донеслись веселые крики детей, играющих неподалеку. Я взяла Шейкера под руку, а он прикрыл мою ладонь своей, и мы медленно молча зашагали к дому на Уайтфилд-лейн.

Той ночью я поднялась в его комнату. Он лежал с открытыми глазами, повернувшись лицом к двери, словно ждал, когда я ее открою. Мне пришло в голову, что, возможно, он ждал меня и в другие ночи, хотя, когда я в первый раз предложила себя Шейкеру, чтобы отблагодарить его единственно доступным мне способом, он повел себя так, словно счел мое поведение унизительным.

Я опустилась на колени перед кроватью, одетая только в тонкую ночную сорочку, и погладила его по голове. На этот раз Шейкер не отвернулся: вместо этого он сел на кровати и откинул одеяло в сторону. Сначала я подумала, что никогда не перестану быть шлюхой, всегда готовой предложить свое тело. Но потом испытала замешательство — я вдруг поняла, что собираюсь отдаться Шейкеру не только из благодарности, но и желая ему помочь.

Я сняла сорочку через голову, позволяя Шейкеру увидеть меня при свете луны. Он сделал глубокий вдох и задержал дыхание. Когда я села рядом с ним, Шейкер выдохнул. Мы легли лицом друг к другу и теперь дышали в унисон. Его рубашка пахла карболовым мылом. Поцеловав Шейкера в губы, я ощутила слабый, приятный аромат петрушки. Как только не использовали мой рот, но я никогда раньше не целовалась. Прикосновение чужих губ оказалось приятным.

Медленно, осторожно Шейкер обнял меня, и его губы шевельнулись, отвечая на поцелуй. Он весь дрожал, и я почувствовала, что ему хватило одного-единственного нежного прикосновения, чтобы испытать возбуждение.

Я легла на спину, увлекая Шейкера за собой, и своей рукой — его руки слишком сильно дрожали — направила его внутрь себя. Я лежала не двигаясь, обхватив его бедра коленями. Через некоторое время неконтролируемая дрожь утихла, и мы неторопливо и слаженно, словно уже не в первый раз, вместе начали двигаться. Его щека, касавшаяся моей, была мокрой от слез.

Когда все закончилось, Шейкер лежал совсем неподвижно. Казалось, его дрожь ушла из его тела вместе с семенем. У меня стоял комок в горле, когда я смотрела, как он со все еще влажными ресницами спит на моей изуродованной груди. Шейкер был порядочным человеком, ему можно было довериться. С ним я была бы как за каменной стеной.

Но я также с печальной уверенностью знала, что надежность — не единственное, чего я хочу от жизни.

Когда мы отчаливали от ливерпульской пристани, я стояла на палубе и смотрела на серый дым над заводскими трубами. Под ногами вздрагивала палуба. Здесь пахло железом — якорями, цепями, корабельными креплениями и крюками. Запах смолы воскресил в памяти образ Рэма Манта и его рук.

Мои собственные руки сейчас держались за влажный от тумана поручень. Я уплывала отсюда, уплывала, совсем как в своих мечтах, из этого города, который принес мне столько страданий. «Это не моя настоящая жизнь» — слова Китаянки Салли звенели у меня в ушах. И теперь я плыла к какому-то новому месту, которое станет началом моей настоящей жизни.

Я смотрела, как дымоходы Ливерпуля становятся все меньше. Я вспоминала Шейкера, стоящего на пристани, его очерченный светом силуэт и то, как он поднял руку в последнем прощальном жесте.

Август 1830 года

Мой дорогой Шейкер,

прошло уже больше месяца с того дня, как на фрегате с высокими мачтами мы покинули Ливерпуль.Сегодня уменя день рождения.Мне исполняется восемнадцать, и, чтобы отпраздновать это событие, япишу тебе письмо.Язнаю, что на доставку этого письма уйдет несколько месяцев, но мне как-то странно одиноко сегодняшним вечером, аявсегда успокаиваюсь, водя пером по бумаге.Якаждый день делаю записи ожизни на корабле вдневник, который ты мне подарил на прощание, —но сегодня мне хочется обратить свои слова к тебе.Я никогда раньше не писала письма. Это первое.

Жизнь в море дается мне так легко, словно я родилась здесь.Сейчас явспоминаю своего отчима: уменя на руке есть родимое пятно вформе рыбы, ион часто говорил мне, что моим отцом был моряк.Конечно, яневерила ему: мне всегда больше нравилась история омоем благородном происхождении, рассказанная моей матерью, иявсегда буду верить ей.Но сейчас, на борту корабля, яощущаю, что море говорит со мной на языке, который я понимаю.