— Если хочешь, я могу сделать так, чтобы ты уехала завтра.

Он ждал ответа. Почему я не сказала: «Да! Да! Я должна уехать завтра, как можно скорее!»?

— Однако это может оказаться непросто, — неожиданно добавил Дауд.

— Почему?

Он начал перебирать заплетенные в косички мягкие сыромятные ремешки своего хлыста. Я смотрела на его руки.

— В лагере есть только один гуджар, которому я могу доверить провести тебя через горы, и это наш единственный конюх. Поездка в Симлу и обратно займет семь или восемь дней. За эти восемь — или, может быть, десять — дней мы закончим объезжать лошадей, прежде чем перегонять их в Пешавар. В это время конюх будет нам просто необходим. Но я пообещал доставить тебя в Симлу. Если ты очень хочешь уехать, я позабочусь…

— Нет.

Неужели я сказала «нет»?

Теперь на лице Дауда появилось любопытство. Он похлопал хлыстом по бедру.

— Разве твой муж не будет волноваться?

Я не ответила.

Хлыст в его руке замер.

— Значит, ты пробудешь в лагере еще некоторое время? Таково твое желание?

Прошло по меньшей мере десять секунд, и я ответила:

— Да, таково мое желание.

— Да будет так, — сказал Дауд, затем развернулся и ушел, оставив меня одну в неподвижном, разреженном воздухе Кашмира. После его ухода мне стало одиноко.

Глядя, как он уходит, я поняла, как называлось это непонятное мне чувство: страсть.

Что я знала о страсти? Я думала, что это чувство, возникающее в определенных частях тела, которые для этого предназначены, когда же оно удовлетворено, то снова впадает в спячку. Я и представить себе не могла, что страсть способна жить своей собственной жизнью, что она наполняет все тело и влияет даже на мысли. Что от нее невозможно избавиться. Мне понадобилось почти двадцать лет, чтобы это понять, несмотря на то что семь из них — между одиннадцатью и семнадцатью — меня использовали как предмет для утоления страсти. Вернее, меня использовали для утоления похоти, и в тот самый момент, когда меня охватила страсть, я осознала, в чем заключается разница между этими двумя понятиями.

И почему ощутить это всеохватывающее чувство, сводящее вместе мужчину и женщину, мужчину и мужчину или женщину и женщину, я смогла, только встретив этого человека, который не имел никакого отношения ко мне и к моей жизни и, судя по всему, абсолютно мной не интересовался? Возможно, в этом как раз и заключается непостижимость страсти, перед которой ее жертвы бессильны.

Дауд уходил прочь. Он ни разу ко мне не прикоснулся, за исключением тех случаев, когда обхватывал за талию, чтобы посадить или снять с Расула. Я знала, что он растер грязь — осторожно — вокруг раны на моем плече, после того как вынул пулю, но тогда я лежала без сознания.

Должно быть, он уже проклинал свое импульсивное решение забрать меня тогда с поляны, возможно, даже жалел о том, что совесть заставила его взять меня с собой в Кашмир, что значительно снизило скорость его передвижения. Когда я появилась в одежде пастушки, во взгляде Дауда появилось легкое удивление. Я знала, какой он меня видит — маленькой и слабой, не идущей ни в какое сравнение с сильными, умелыми женщинами, окружавшими меня сейчас. Но почему-то меня волновало то, как его длинные пальцы играли с рукоятью кнута, его грудь… Я почувствовала, как что-то шевельнулось где-то в глубине моего тела, внизу живота, отчего я вся сделалась мягкой и податливой, словно воск.

Я оставалась у загонов, пока воздух не стал прохладнее, а от сильного запаха жарящегося мяса мой рот не наполнился слюной. Не помню, когда я в последний раз испытывала такой голод. Мне были хорошо знакомы сосущие спазмы пустого желудка, однако сейчас все было по-другому. Я ожидала трапезу с предвкушением, новым для меня, с желанием, которое сочеталось с остальными взбудораженными чувствами.

Я возвратилась к палатке Махайны. Она сидела возле костра, держа маленькую мисочку у рта Хабиба.

— Бхосла спит, — сказала она. — Ему пришлось много дней обходиться без горячей пищи и отдыха. Некоторые из коз заболели, поев ядовитого кустарника, и Бхосла с остальными мужчинами работал день и ночь, чтобы их спасти.

— Он сердится, что я сплю в твоей палатке? — Я почувствовала, что Махайна пытается оправдать поведение мужа.

— Нет, — ответила она, так усердно тряся головой, что длинные сережки хлопали ее по щекам. — Ты имеешь на это полное право.

Она произнесла эти слова уверенно, однако не смотрела мне в глаза, перебирая волосы ребенка.

— Поешь, — предложила Махайна затем, и я пальцами достала из котелка жилистые полоски мяса и стала их есть, разрывая зубами и чувствуя, как мясной сок и жир стекают у меня по подбородку. Я ела с жадностью и никак не могла насытиться.

— Я видела, как Дауд объезжает коня, — сказала я, покончив с едой.

Я вытерла руки о траву и провела пальцем по затейливому узору на серебряном браслете, подаренном мне Махайной. Мне вспомнился пот на гладкой груди Дауда и то, как мне хотелось протянуть руку и прикоснуться к ней пальцами.

Махайна издала тихий звук… означавший изумление. Я посмотрела на нее.

— Думаю, ты пойдешь к нему, — произнесла она.

Я затрясла головой, чувствуя, как сережки, раскачиваясь, бьют меня по щекам, совсем как у Махайны. По моему лицу растекся жар.

— Почему ты так говоришь? Он вождь, а я одна из ференгхи. У него две жены. А у меня есть муж.

Махайна пожала плечами.

— Твой муж не дал тебе детей. Он бьет тебя. Это достаточная причина, чтобы искать счастье на стороне.

Она произнесла эти слова так же просто, как говорила всегда. Искать счастье. Предположение о том, что в браке можно найти счастье, показалось мне странным. Для мужчины удачная женитьба означала положение в обществе. Для женщины — возможность иметь детей. Счастье? Я посмотрела на золотистый отблеск солнца, торопившегося закатиться за горы. Мы с Махайной молча сидели под темнеющим небом. Когда она уложила Хабиба, я последовала за ней в палатку и завернулась в свое одеяло. Хабиб спал на кипе кож в углу, а Махайна легла между мной и Бхослой.

Мне показалось, что меня разбудили лагерные собаки, однако сейчас они не повизгивали, как обычно, а хрипло, сердито лаяли. Я повернулась на бок, натягивая одеяло на уши, но тут приглушенный шепот заставил меня вздрогнуть и проснуться окончательно. Открыв глаза, я различила выгнутую стену палатки. Сзади до меня снова донесся шепот, на этот раз рассерженный. Это была Махайна. Опять послышались гортанные звуки, однако это оказались не собаки, а Бхосла, разговаривающий с Махайной. Его ворчание становилось все громче и настойчивее, закончившись наконец шипящим рыком. Через несколько мгновений раздался приглушенный звук выпущенных газов.

Я замерла. Простреленное плечо начало побаливать — я на нем лежала. Спать больше не хотелось. Я подождала, пока дыхание Махайны стало ровным и глубоким, перемежаясь с храпом Бхослы, затем отбросила одеяло и, стараясь не шуметь, выбралась из палатки.

В безоблачном ночном небе ярко сияли мириады звезд. Свет лунного серпа обрисовывал очертания неподвижного лагеря. Пахнущий травой и листьями ветер с гор шелестел в кронах высоких берез и изящных тополей. Я сняла козью шкуру, которой был накрыт большой глиняный горшок с водой, стоявший возле палатки, поплескала себе в разгоряченное лицо и напилась.

Затем я прошлась по лагерю. Не только мне не спалось — в одной из палаток хныкал ребенок, из другой доносились мужские голоса, из третьей — приглушенный плач. Из сумрака беззвучно появилась небольшая белая собака. Она было ощетинила загривок, однако, обнюхав мои ноги, убежала прочь, высоко подняв хвост, исполненная собственного достоинства. Почему-то, после того как собака меня признала, я почувствовала себя здесь как дома, чего никогда раньше не случалось, ни в Ливерпуле, ни в Калькутте, ни даже в Симле.