Шейкер теребил пальцами окантовку шторы.

— А третье? — спросила я, поскольку пауза затянулась.

— А третье — это была слабая надежда. Надежда на то, что мне будет явлен знак, объясняющий, почему я не должен осуществлять задуманное. Я ждал его более двух недель, с того самого дня, когда спланировал свои действия. Я решил, что, если со мной случится что-то, что можно будет считать знаком, я попрошу прощения за жалость, проявленную к себе, и стану жить дальше. И вы, Линни, оказались этим знаком.

— Каким образом?

— Потому что я понял, что смогу вам помочь.

С пера сорвалась капля чернил и упала на чистый лист. Я смотрела на расползающуюся кляксу.

— Вы хотите сказать, что раз я шлюха, то вы могли бы оправдать собственную жизнь, наставив меня на путь истинный?

Снова воцарилась тишина, затем Шейкер заговорил — тихо и с едва сдерживаемой злостью.

— Нет. Потому что я подумал: может быть, с помощью отвара из пастушьей сумки с небольшой добавкой розмарина, который снимает спазмы, роды удастся остановить. Когда же я понял, что все зашло слишком далеко, я захотел помочь вам и убедиться, что вы не будете вынуждены рожать в одиночестве, где-нибудь на улице, где вы можете истечь кровью. Вот как я надеялся вам помочь, даже несмотря на то что я не врач, не хирург, а обычный человек, которому небезразлична судьба незнакомки. Вот почему вы оказались моим знаком. Вы заставили меня подняться над трясиной собственного эгоизма.

Я прикусила щеку. От этой недавно появившейся привычки на внутренней стороне моей щеки образовалось маленькое твердое уплотнение. Я кусала щеку, чтобы взять себя в руки и не сказать лишнего миссис Смолпис или вот в таких случаях, когда не знала, что ответить.

Шейкер вернулся к столу и, пододвинув лампу поближе, показал отрывок из книги, с которого мне следовало начать. Я принялась старательно его переписывать. Больше мы никогда не разговаривали на эту тему.

Как и предсказывал Шейкер, через день Нэн и Мэри вновь приступили к работе. Подозреваю, что миссис Смолпис обрадовалась их возвращению только потому, что понимала: теперь с ней снова будут нянчиться так, как она привыкла. Я пришла к заключению, что она хотела вести приятную светскую жизнь — принимать приглашения на ленч и на чай, посещать церковные собрания. Возможно, она была уверена: стоит только предоставить мне свободу действий, и я сразу же сбегу, прихватив столовое серебро, и поэтому боялась оставлять меня дома одну.

Первую проведенную вместе со мной неделю она терпела мое присутствие, только когда я читала ей Библию. Однажды у миссис Смолпис выдался плохой день — она все время жаловалась на боль в суставах, а затем попыталась заставить меня раскаяться в грехах и признать свою нечестивость и то, что, по ее понятию, являлось похотливыми мыслями. Когда я упрямо отказалась, она ударила меня по рукам Библией, предсказывая мне смерть в одиночестве и бесконечные муки в аду. Она объяснила мне, что методизм[11] являлся естественной стадией ее морального развития и на нем до сих пор основываются ее интеллект и философские взгляды.

Мне не стоило большого труда привыкнуть к таким настроениям миссис Смолпис, а когда однажды утром у нее снова случился припадок, я легко пришла ей на помощь, так же как это делал Шейкер.

Она решила, что я должна совершенствовать свои манеры и вести себя соответственно этикету, и вколачивала мне в голову правила, которых, по ее убеждению, обязана придерживаться приличная молодая леди.

— Если уж Шейкер позволил тебе остаться здесь — и ты, насколько я вижу, приняла его предложение, — значит, ты не должна больше ставить меня в неловкое положение. Конечно, ты никогда не сможешь до конца исправиться, — тут старуха испустила громкий вздох, показывая, что готова смириться с неудобствами. — Но я должна хотя бы попробовать. Посмотри только, как ты сидишь!

Я оглядела себя, одетую в старое платье миссис Смолпис, устроившуюся в углу дивана: я сидела, поставив локоть на подлокотник, положив при этом подбородок на ладонь и удобно вытянув скрещенные в щиколотках ноги.

— Сядь прямо, девочка. Руки должны быть сложены на коленях. Ноги сдвинуты. Когда ты сидишь так, как сейчас, ты похожа на неряху, которой на самом деле и являешься.

Я молча выпрямила спину, сложила руки и сдвинула ноги так, чтобы щиколотки соприкоснулись.

— Вот так уже лучше. Посидишь так час.

— Что?

— Не что, а прошу прощения, миссис Смолпис. Ты будешь сидеть так, пока не привыкнешь. Каждая молодая леди должна учиться этому еще с детства.

— К этому вообще невозможно привыкнуть.

— Может, и невозможно — для тех, кого родили в подвале и никогда не воспитывали. Но здесь, в Эвертоне, леди обязана знать, как нужно себя вести.

— Меня не рожали в подвале, — сказала я. — И моя мать занималась моим воспитанием. Кроме того, я и сама научилась кое-каким манерам.

Но что бы я там ни думала по поводу собственных манер, странная миссис Смолпис думала только о приличном поведении, подобающем леди среднего класса.

Она фыркнула, подошла к книжной полке, взяла с нее две книги и положила их мне на колени. Одна из них называлась «Одежда и христианская мораль», а вторая — «Добродетели молодой леди».

— Когда останешься одна, почитай эту, о приличной одежде. Но я также рассчитываю, что ты будешь изучать по главе в день из книги об этикете. Начни с первой. Каждый вечер я буду проверять тебя, задавая вопросы о прочитанном. — Миссис Смолпис придирчиво осмотрела меня. Я оставалась в позе, которую она от меня требовала. — Ты должна отдавать себе отчет в том, что твое присутствие здесь значительно ограничило мое времяпрепровождение. Теперь я не могу пригласить к себе никого из дам моего круга, до тех пор пока не буду уверена, что ты меня не опозоришь.

— Я вас не опозорю, миссис Смолпис, — заверила я, стараясь, чтобы ярость, кипевшая в моей душе, никак не отразилась на моем голосе. — Могу вас в этом уверить.

По выражению ее лица было понятно, что она не верит ни одному моему слову.

— Поживем — увидим, — сказала старуха и вышла из комнаты, умудряясь даже в обвисшем бомбазиновом платье производить должное впечатление.

Когда она ушла, я снова приняла прежнюю расслабленную позу и начала лениво листать книги. Тем не менее я прислушивалась к каждому шороху, готовая снова выпрямиться, если миссис Смолпис вдруг решит вернуться.

Неохотно исполняя просьбу своего сына, миссис Смолпис отвела меня к своей швее и заказала для меня три платья. Все они были одинакового покроя — с закругленной горловиной и глухим воротом на пуговицах, юбка была широкой и присобранной на талии. Единственным украшением являлись обшитые тесьмой желтоватые воротнички с одной тусклой пуговкой и две узкие белые полоски тесьмы с вязаными пуговицами на рукавах. Ткань была прочной — уверена, что она не сносилась бы и за десять лет. Одно из платьев было коричневым, другое — серым, а третье — темно-синим. Они совсем не радовали покроем и унылым цветом, но я поблагодарила миссис Смолпис с фальшивым энтузиазмом.

Хотя она дала Мэри указание уложить мои волосы в строгую прическу, мне удалось убедить девочку сделать мне более свободную прическу, которая подходила бы для молодой женщины. Позже миссис Смолпис посмотрела на мои локоны, но ничего не сказала.

Когда я впервые отправилась на работу с Шейкером, мы сели в широкий наемный кабриолет, курсировавший между Эвертоном и Ливерпулем несколько раз в день. Упряжка из четырех лошадей позволяла надеяться на то, что поездка не займет много времени. Сидя бок о бок с другими пассажирами, я испытывала целую гамму чувств, от нервозности до смущения. Когда мы подъехали к центру Ливерпуля, я подумала, что ни одна из девушек, с которыми я прежде работала, не выйдет на улицу в такую рань. Но даже если бы мы действительно встретили одну из них, моя бывшая товарка вряд ли узнала бы меня в этой простой серой птичке, сидящей среди других уважаемых людей, которые торопятся на работу в конторы и магазины.