Я знала, чего он добивался. Он собирался меня избить — и уже испытывал возбуждение. Или, возможно, Сомерс хотел, чтобы я подтвердила его ожидания, оказалась той, кем он меня считал, и тогда бы он смог от меня избавиться. Ему не составило бы труда убедить всех остальных в том, чем я, по его представлениям, занималась в цыганском лагере с большим количеством мужчин. И выполнить свою угрозу, вышвырнув меня с позором на улицу. Я знала, что, если Сомерсу удастся доказать, что я падшая женщина, на сочувствие мне рассчитывать нечего. Несомненно, по городу уже гуляют сплетни — на пристани я заметила нескольких белых женщин, косо смотревших на меня. История о гибели Фейт и о моем исчезновении уже стала широко известна среди английского населения. Наверняка она уже около месяца является главной темой бесед во время званых вечеров и светских раутов. И если Сомерс подольет масла в огонь… О да, у Сомерса есть друзья и связи. А у меня… Теперь, когда Фейт умерла, у меня не осталось ни одной подруги. Я приготовилась к оглушительной пощечине.

Но он так меня и не ударил. Должно быть, Сомерс почувствовал, что я сдалась, почувствовал мою апатичность и понял, что я приму его жестокость без боя. А такая реакция не доставила бы ему удовольствия. Рука Сомерса опустилась.

— Все это только укрепляет мою уверенность в том, что тебе нельзя доверять. Мне придется ни на миг не оставлять тебя без присмотра. Ты едешь в Симлу, и из-за тебя погибает молодая женщина. А когда ты здесь, ты братаешься с индусами. Думаешь, мне неизвестно о всех твоих тайных вылазках и похождениях, с тех пор как мы поженились? У меня есть люди, которые мне обо всем сообщают, и они видели тебя в самых отвратительных местах.

Я глядела на Нила.

— С этого времени я буду следить за каждым твоим шагом. Ты нуждаешься в контроле и ограничениях. Раньше я позволял тебе заниматься, чем вздумается, — больше этого не случится. Полагаю, большинство женщин будут теперь тебя избегать.

С этими словами он ушел.

Я вернулась в спальню, открыла сундук и достала из него одно из моих цветастых хлопковых платьев. В его подоле был завернут чапан. Я взяла чапан и прижала его к лицу. Знакомый запах успокоил меня, однако я почувствовала такое горе, что бросилась обратно на веранду, спотыкаясь, словно у меня был приступ малярии, подобный тем, которые терзали Сомерса. Я склонилась над широким каменным поручнем. Мое тело сотрясали сухие рвотные спазмы. Затем я упала на колени, позволяя чувствам, запертым у меня внутри с тех пор, как я покинула палатку Махайны, выйти наконец наружу.

Какое-то время я лежала на каменном полу, всхлипывая, свернувшись клубочком вокруг чапана. Меня переполняло горе от утраты того, что я только-только обрела. И несмотря на все годы, прожитые без слез, думая о разлуке с Даудом, я просто не могла сдержать рыдания.

Я очнулась от полуденного сна с тяжелой головой. Я уснула на плетеном диване на веранде, овеваемая жарким ветром. После моего возвращения домой прошла неделя. Вся Калькутта с нетерпением ждала дождя, с надеждой поглядывая на небо. Мои движения были замедленными, а кожа — липкой. Мне вспомнилась приятная прохлада Симлы, затем — Кашмира.

Мысли, последовавшие за воспоминаниями, были невыносимыми, поэтому я встала и пошла в сад, несмотря на то что кружевная тень деревьев была не в состоянии сдержать жгучие лучи солнца. Под деревьями располагались ухоженные клумбы душистого табака и портулака — растений достаточно выносливых, чтобы цвести даже в такую жару. Я взглянула на жилище для слуг — простое здание, почти скрытое за роскошными кустами жасмина, которым мали по моей просьбе предоставил расти так, как им вздумается.

Меня интересовало, как справляется с новой работой сестра Малти. Я поручила ей утюжить нашу одежду. Ее дочь Лалита отвечала за постельное белье, скатерти и салфетки.

Испытывая смутное беспокойство, я подошла к зданию — добротному деревянному дому, разделенному на комнаты. Открытые окна были завешены смоченными водой татти. В нише над дверью стояла статуэтка Ганеши[40]. Я потрогала ее гладкую поверхность — на удачу, и тут услышала тихий стон, доносившийся изнутри дома.

Я заглянула в открытую дверь и увидела Лалиту, которая лежала на боку, свернувшись в веревочном гамаке. Ее лоб покрывали бисеринки пота.

— Лалита? — позвала я на хинди. — Ты заболела?

Девочка попыталась сесть.

— Нет, мэм-саиб, — ответила она.

Она прижимала руки к животу.

— Мне позвать твою маму?

— Нет, нет. Моя мама отправила меня сюда.

На лицо Лалиты было больно смотреть. Девочка забеспокоилась и смутилась.

— Я вернусь к работе, мэм-саиб. Это скоро пройдет.

Наверняка у нее были очень болезненные месячные.

— Нет, нет, Лалита, оставайся здесь и отдохни, — сказала я.

— Спасибо вам за понимание, мэм-саиб. Моя мама сейчас выполняет мою работу. — Круглые карие глаза девочки расширились. — Но вы же не скажете об этом саибу Инграму?

— Конечно же не скажу. Оставайся здесь, пока снова не почувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы работать.

Я направилась к дому, но на полпути остановилась, думая о Лалите. Я посмотрела на жилье для слуг, затем снова на дом. Затем я подобрала юбки и поспешила в спальню. Там я подошла к своему секретеру и принялась рыться в верхнем ящике. Я вынула оттуда свой календарь, переплетенный в мягкую телячью кожу. Я открыла его на текущем месяце, затем пролистала на месяц назад, затем еще на месяц.

Календарь выпал у меня из пальцев. Я опустилась на мягкий, обтянутый ситцем стул возле стола. Мои руки дрожали, и я прижала их к плоскому животу, точно так же как Лалита несколькими минутами раньше.

Я носила ребенка Дауда.

Этой же ночью начались дожди. Я сидела на веранде, глядя на тонкие струйки, — дождь был еще таким слабым, что их почти не было видно. Однако, когда стемнело, он усилился и превратился в бешено барабанящий ливень, оставляющий борозды в обожженной земле. Я выбежала под дождь, все еще потрясенная случившимся. Что мне теперь делать? Как я могу сохранить этого ребенка? Упав на колени в огромную лужу, на поверхности которой плясала рябь от яростного дождя, я взглянула на небо, позволив жалящим каплям хлестать меня по глазам, губам и шее. Я думала о Фейт, убившей себя и своего ребенка. О Мэг Листон и ее отношении к жизни. О той женщине, которой была я сама, — не о мисс Линни Смолпис и не о миссис Сомерс Инграм, а о Линни Гау, которая, стоя на Парадайз-стрит, твердо решила быть хозяйкой своей судьбы.

Я простояла так довольно долго. Постепенно ливень стал слабее, поредел и наконец закончился. С листьев продолжало капать. Воздух казался вымытым и чистым. Из-за кучевых облаков выплыла луна. Она осветила небольшие лужицы, оставшиеся на месте выбитых в земле ямок, и вокруг меня словно вспыхнули драгоценные камни.

Малти, отправившаяся на поиски, остановилась передо мной со свечой в руке. Легкий ветерок заставлял пламя трепетать.

— Мэм Линни? — позвала она почти шепотом и подала мне руку.

Я взяла свою айю за руку, встала и подняла подбородок. Я найду способ оставить этого ребенка, ведь он имеет отношение к моему пробуждению. Через несколько часов после того, как я узнала о его существовании, я поняла, что смогу и буду его любить и что он станет моим спасением.

Я закрыла широкие двустворчатые двери дома и шагнула в жаркий июльский полдень Калькутты. На голове у меня красовался пробковый шлем с широким козырьком и вуалью из плотного тюля, надежно прикрывающими верхнюю часть лица от солнца. В руках я держала зонтик. За мной следовала Малти.

Мы сели в паланкин, каждый день ожидавший у дома. Сомерс нанял четырех носильщиков, и теперь, независимо от того, собирались мы с Малти куда-нибудь или нет, они часами, день за днем стояли в саду, ожидая нас. Носильщикам разрешалось доставлять нас только в те места, которые назвал им Сомерс, — на майдан, в магазин Тайлера и в любой из английских домов. Еще я могла посещать женские собрания в клубе и брать книги в библиотеке. Сегодня я велела носильщикам отнести меня в клуб, где проводилось запланированное собрание Женского ботанического общества. Я сказала Сомерсу, что собираюсь в него вступить, однако это было неправдой.