— Возможно, сейчас тебе лучше возвратиться в палатку Махайны.

Дауд произнес эти слова мягко, однако они прозвучали как утверждение, а не как вопрос.

Я встала на колени, заново затягивая завязки своих штанов.

— Завтра я буду работать с лошадьми весь день. И ночью, — Дауд завязывал свой кушак вокруг талии, — я снова буду спать здесь.

Я кивнула и отправилась в палатку Махайны, остановившись лишь раз, чтобы взглянуть на звезды.

За последующие десять дней мои нервы, кажется, натянулись до предела. Днем я приносила Дауду еду, он выходил из загона для лошадей, шел к реке, чтобы обмыться, затем возвращался и ел. Иногда мы сидели молча, но порою разговаривали о нашем прошлом. Я рассказала ему о своем детстве, ничего не утаив, а он поведал мне о своем. Дауд ничего не рассказывал о своих женах и детях. Я молчала о Сомерсе. Мы не заговаривали об отъезде Дауда в Пешавар и о моем возвращении в Симлу. Ночью я приходила к нему и оставалась на несколько часов, всегда возвращаясь в палатку Махайны до рассвета.

На одиннадцатую ночь Дауд и его люди собрались у костра, двое били в обтянутые козьей кожей барабаны. Некоторые из детей насвистывали мелодию, а двое мужчин танцевали вокруг огня. Женщины сели поодаль, наблюдая. Хабиб заболел, и Махайна осталась с ним в палатке, но я сидела вместе с женщинами.

Когда мужчины отложили барабаны, они принялись по очереди говорить. Я не понимала слов, но по ритму и мелодичности догадалась, что они читают стихи. Дауд тоже говорил, сначала на пушту, но затем вдруг перешел на хинди.

— Когда твое лицо спрятано от меня, подобно луне, которая прячется безлунной ночью, я роняю звезды слез, но моя ночь остается темной, несмотря на эти сияющие звезды, — произнес он, глядя в пламя. Затем Дауд снова заговорил на пушту, и слово взял сидевший рядом с ним мужчина.

Слова Дауда, произнесенные на понятном только мне и ему языке, вызвали во мне такую бурю чувств, что все вокруг исчезло. Остались только слова, звеневшие у меня в ушах. В этот вечер мне запомнились только эти слова и губы Дауда, которые их произнесли.

Когда я отправилась к лошадиному загону, через час после того как весь лагерь затих, дул свежий ветер. Дауд ждал меня, держа под уздцы своего коня.

— Эта ночь для прогулки, — сказал он и, обхватив меня за талию, совсем как по пути в Кашмир, поднял и усадил на мягкое одеяло на спине Расула. Затем Дауд вскочил в седло позади меня, и Расул шагом направился прочь из лагеря.

— Ты помнишь нашу первую совместную поездку? — спросила я.

— Да. — Дауд подстегнул коня, и Расул тут же помчался галопом по знакомой ему местности в направлении широких холмов, уверенно ударяя копытами. Затем Дауд натянул поводья. Расул замедлил бег и перешел на шаг. Мы покачивались у него на спине. Дауд обнял меня, отпустив поводья. Я чувствовала его дыхание у себя на волосах. Где-то через час или, может, чуть позже мы вернулись в лагерь. Не говоря ни слова, Дауд спешился, и я тоже соскользнула с конской спины.

Заведя Расула в загон, Дауд взял меня за руку и повел к одеялу, расстеленному под деревом. Мы сели на него, прислонившись спинами к стволу и держась за руки.

— Что за стихи ты читал сегодня у костра? — наконец спросила я.

— Они были написаны персидским поэтом Джами[37] — сказал Дауд. — Он похоронен в Херате[38].

Затем мы лежали вместе под чапаном. Хотя Дауд не касался меня, я ощущала его напряженное тело совсем рядом со своим. От него исходили тепло и запах, который я полюбила, — лошадей, кожи и дыма. Через некоторое время я поняла, что сегодня он не притронется ко мне, положила голову ему на грудь и заснула.

Проснувшись, я услышала тихое дыхание Дауда. Я села и приподняла край чапана, но Дауд тут же поймал меня за руку.

— Я думала, ты спишь, — прошептала я.

Хотя его лицо находилось совсем рядом с моим, оно казалось нечетким, глаза скрывала тень.

— Я вернусь в палатку Махайны, — сказала я.

Наконец Дауд заговорил.

— Останься сегодня со мной, — попросил он.

Затем мы стали близки, и на этот раз, впервые за все проведенные вместе ночи, двигаясь вместе со мной, Дауд произнес мое имя, приглушенно простонав его мне в шею.

* * *

Я открыла глаза как раз вовремя, чтобы увидеть кратковременную красоту рассвета в Гималаях. Восходящее солнце поднималось над верхушками деревьев, придавая небу оттенок сапфира. Дауда рядом не было, хотя меня уютно прикрывал его чапан. Я отбросила чапан в сторону и пригладила волосы руками, повернувшись к загону.

Лошади исчезли.

Я взглянула в сторону лагеря. Возле костра на корточках сидела женщина, помешивая содержимое котелка. Костлявая лагерная собака, поджав хвост, без особого интереса обнюхивала кучку лошадиного навоза возле палатки. У погасшего костра скакала нахальная ворона, склевывая упавшие на землю остатки вчерашнего ужина.

Лагерь выглядел совсем по-другому. Он казался меньше. Не хватало некоторых палаток. Я вскочила на ноги, схватив чапан, и побежала к Махайне. Она переодевала Хабиба в чистую рубашку.

— Где они? — задыхаясь, спросила я. — Пушту, где они?

— Их время закончилось, — ответила Махайна. — Сегодня рано утром они отправились на север.

— Нет! — вскрикнула я так громко, что Хабиб испугался. — Дауд никогда бы не уехал, не предупредив меня!

Махайна положила ладонь на голову Хабиба.

— Может, он предупредил тебя каким-нибудь другим способом, а ты просто не поняла? Без слов. Мужчины часто так поступают.

Я посмотрела в ее проницательные глаза, затем опустилась на пол, обхватила колени руками и уткнулась в них лицом.

— Да, — произнесла я, вспоминая, как Дауд попросил меня остаться с ним, затем о его молчании, нежности и о том, как он шептал мое имя. И, конечно же, о стихах.

— Да, он и вправду это сделал.

— Ты знаешь, что он должен был уехать, и знаешь, что твое место — с твоим народом, — сказала Махайна. — С тех пор как ты приехала сюда, ты стала совсем другой. Теперь в тебе есть зерно счастья. Но ты должна спрятать его глубоко в душе и не трогать. Ты можешь открыть его и прикоснуться, но будет лучше, если оно так и останется маленьким зернышком. Не позволяй ему прорасти и заглушить твои чувства к мужу — потому что это не приведет ни к чему хорошему.

Я сидела неподвижно, не поднимая глаз, и почувствовала, как Махайна прошла мимо, задев меня одеждой. Наконец я подняла голову и прижала чапан к лицу, вдыхая запах Дауда. Затем я вышла из палатки, чтобы помочь Махайне.

Снаружи сидел конюх — невысокий нескладный парнишка со спокойными золотисто-карими глазами. Увидев, что я выхожу из палатки, он вскочил на ноги. Махайна сказала, что его зовут Нахим и что он проводит меня в Симлу.

— Нахим с детства путешествовал по всему Кашмиру и Северной Индии вместе с козопасами. Никто не знает, кто его родители и откуда он взялся, однако он приходит во многие лагеря и помогает ухаживать за лошадьми. Нахим славится умением находить дорогу. Дауд оставил ему одну из объезженных кобыл в обмен на то, что Нахим обеспечит твою безопасность и проводит домой. Это щедрая плата, гораздо больше, чем Нахим мог рассчитывать. Он счастлив.

Темнокожий босой парнишка низко мне поклонился и встал, ожидая моих приказаний. Он не умел говорить на хинди, так что мы составили план с помощью Махайны. Затем мальчик убежал и через несколько минут вернулся, сообщив, что я могу ехать на его новой лошади, а он в это время будет скакать рядом на крепком пони, на которого мы погрузим также нашу провизию и одеяла.

Я накинула чапан на плечи, вскарабкалась в мягкое седло из тисненой кожи и удобно там уселась. Ранки на внутренней стороне бедер зажили, хотя и оставили после себя ярко-розовые шрамы. Махайна протянула мне вышитую седельную сумку Дауда.

— Внутри твоя одежда и обувь, — сказала она.