— Я вернусь к своему народу, — ответила я.

Мысль о том, чтобы объяснить Махайне, что произошло, показалась мне утомительной.

— Я не останусь здесь, — добавила я.

Она кивнула, глядя на ребенка. Ему хотелось спать, и теперь он сосал уже нехотя.

— Твой муж, он… пасет коз? — спросила я.

Махайна неопределенно кивнула головой в сторону холмов.

— Некоторые из них спускаются сюда каждую неделю за свежей пищей. В это время мужчины должны быть со стадами. Сейчас время окота, и многие овцы погибнут, если им не помочь.

Я наблюдала за тем, как она осторожно положила спящего ребенка в палатку.

— Почему люди Дауда здесь?

— В поселке они держат пойманных лошадей, которых потом продадут или перегонят обратно в Афганистан. Мы готовим им пищу и стираем их одежду. Они нас и пальцем не смеют коснуться, потому что иначе наши мужья запретят нам приходить в их лагерь. Пушту щедро платят мужьям за нашу работу.

Мне было трудно поверить, что Махайна замужем уже три года.

— Сколько тебе лет, Махайна? — спросила я.

— Шестнадцать, — ответила она, — но многие женщины относятся ко мне с уважением.

Она сказала это просто.

— Я не родилась среди гуджар, мой муж купил меня в Саленбаде, это недалеко от Сринагара, самого большого города Кашмира. Мой отец был образованным человеком, очень умным. Он учил моих братьев индийским языкам, и я тоже их выучила. Когда отец заставал меня за подслушиванием, он бил меня, потому что я не должна была учиться, как мои братья. Но мне нравилось учиться, и поэтому я продолжала прятаться, вопреки его желаниям. У нас говорят: «В смышлености дочери нет пользы для отца». С моим отцом все было иначе. Он был счастлив, когда смог назначить за меня большую цену. Я приношу пользу гуджарам, они зовут меня, когда нужно договариваться с людьми с юга, которые приходят, чтобы купить наших коз.

Махайна достала из палатки незаконченную корзину и начала переплетать жесткие стебли камыша, соединяя их в замысловатый узор.

— Скоро, — сказала она, — ты сможешь переодеться в чистое. Женщины готовят одежду.

Я смотрела, как корзина обретает форму в ее ловких руках.

Через час к палатке Махайны пришли женщины. Они принесли охапку одежды и громко переговаривались, дергая меня за руки. Махайна сняла котелок с далом с огня, и теперь над костром закипала большая жестяная банка с водой. Из складок рубашки Махайна достала два связанных вместе мешочка, высыпала из одного из них на ладонь какие-то небольшие листья и бросила их в кипяток. Словно по сигналу все женщины грациозно опустились на траву и достали по чашке из своих собственных рубашек, которые, видимо, исполняли здесь роль дамских сумочек.

Каждая из женщин зачерпнула чашкой немного воды. Тогда Махайна развязала второй кожаный мешочек и пустила его по кругу. Она протянула мне чашку дымящейся янтарной жидкости, и я, подражая остальным женщинам, бросила в нее щепотку белого вещества, которое, как я догадалась, было крупным сахаром. Как и другие женщины, я подула на горячую жидкость, а затем тщательно размешала ее указательным пальцем правой руки. Наконец я отпила. Напиток оказался незнакомой, но очень вкусной разновидностью сладкого чая. Мы пили чай. Женщины тихо болтали друг с другом. Я вспомнила чаепития в Калькутте и Симле, а затем мысленно обругала себя за то, что позволила своим мыслям вернуться к этим местам. На последний чайный прием в Симле мы ходили вместе с Фейт. Нас пригласили в дом молодой женщины из Лакхнау. Фейт была такой милой в своем персиковом крепдешиновом платье. Помню, как ее изящная фарфоровая чашка позвякивала о блюдце, потому что у Фейт дрожали руки.

Мне пришлось поставить собственную чашку на траву и медленно вдохнуть, так как боль, вызванная гибелью Фейт, вспыхнула с новой силой. За последние несколько часов я почти забыла о ней.

К тому времени, когда все женщины допили чай, вытерли чашки подолами рубашек и спрятали их, Хабиб проснулся. Махайна взяла его на руки и жестом пригласила всех в свою палатку. Я последовала за ними, и через минуту мы все оказались внутри, а самая старая женщина принялась расстегивать пуговицы моего платья.

— Ты должна отдать нам свою одежду, — распорядилась Махайна. — Мы починим ее и выстираем.

Я сняла платье, сапожки и чулки, оставшись в нижней юбке и сорочке. Махайна пощупала низ юбки, восхищаясь тонким кружевом. Другие женщины ждали с протянутыми руками, пока я снимала нижнюю юбку и наконец сорочку. Воцарилась тишина. Они смотрели на то, что осталось от моей левой груди, на следы от хлыста на спине и на недавно раненое плечо. Я решила им все объяснить, поэтому показала рукой на грудь.

— Нож в руке плохого человека, — сказала я, и они заахали, кивая, когда Махайна перевела им мои слова.

Я повернулась, чтобы показать им спину.

— Гнев моего мужа.

Они снова закивали, и я коснулась плеча.

— Это сделали люди моего народа. Ошибка.

Все очень просто.

Затем я сняла панталоны и отлепила от тела кушак Дауда, шипя от боли, когда вместе с тканью отрывались подсохшие корочки на ранах.

— Большая лошадь, — объяснила я Махайне.

Женщины сочувственно защелкали языками, а одна из них достала из рубашки маленький муслиновый мешочек.

— Дауд дал мне лошадиное лекарство, — сказала я, стоя перед ними без одежды и стараясь выглядеть беззаботной. Я видела, что некоторые из них рассматривают пушок у меня между ног, показывая на него пальцем, а затем на волосы на голове, видимо, сравнивая цвет.

— У Лайлы есть такое же снадобье, только оно для людей, — произнесла Махайна.

Она кивнула женщине с крючковатым носом, которая принялась посыпать мои раны пахнущим травами порошком, не прекращая разговаривать с Махайной.

— Лайла делает много лекарств из лесных цветов и трав, — сказала та. — Этот порошок, если применять его трижды в день, быстро заживляет раны. Но ты не должна делать повязки — на воздухе ранки быстрее засохнут и закроются.

Лайла отдала мне мешочек, и я взяла ее за руку, желая выразить свою благодарность.

Затем женщины помогли мне одеться. Одна из них протянула мне просторные черные штаны, и я надела их, туго затянув завязки на талии; другая надела на меня через голову мягкую винного цвета рубашку — она называлась «камис»; а третья женщина расчесала мне волосы искусно вырезанным из душистого дерева гребнем. Наконец старшая из женщин, с сильно побитым оспой лицом, опустилась передо мной на колени, протягивая две пары обуви. Я сунула босые ноги в мягкие теплые замшевые сапожки, и она зашнуровала их. Затем она надела на меня пару прочных деревянных сандалий с загнутыми носами.

— Надевай их, когда будешь выходить из лагеря. Они защитят твои ноги от острых камней, — сказала Махайна.

Пока женщины приводили меня в порядок, Махайна рылась в большой полотняной сумке в углу палатки. Наконец она подошла ко мне с парой длинных серебряных серег тонкой работы. Мне вспомнились кричащие дешевые безделушки, которые я покупала, работая на Парадайз-стрит, и украшения с драгоценными камнями, которые дарил мне Сомерс, как правило после очередной сделанной им гадости. Но от этого подарка, сделанного от чистого сердца, у меня на глаза навернулись слезы. Я взяла серьги и надела их с помощью серебряных зажимов на уши.

— Спасибо, — сказала я.

Махайна просияла обезоруживающей улыбкой.

— Теперь ты выглядишь совсем как мы, — заметила она. — По крайней мере со спины.

Затем она поделилась шуткой с остальными женщинами, и все они рассмеялись. Маленький Хабиб радостно захлопал в ладоши.

Позже, в этот же день, я встретила Дауда, когда пошла вместе с Махайной за водой. Он сидел рядом с двумя мужчинами. Когда мы подошли ближе, все они замолчали. Дауд кивнул мне, и, заметив, что он рассматривает мой изменившийся внешний вид, я неожиданно почувствовала, что краснею. Происходило что-то, чего я не понимала, и это не давало мне покоя. Увидев Дауда, я испытала то же странное волнение, которое ощутила, когда прикоснулась к его спине грудью. Конечно, вам прекрасно известно, что это было, и вы, скорее всего, смеетесь над моей наивностью, ведь я познала сотни мужчин. Но для меня это чувство было новым, забавно волнующим и в то же время причиняло дискомфорт.