— Извините, ни черта не понимаю, — я перешел на резкий тон. — Этот ваш Толя не просто беспросветный неудачник, он негодяй. И почему же вы его романтизируете и любите?

— Я вам не говорила, что его люблю. И он не негодяй. Вот вы не понимаете! — она с досады махнула рукой. — Он добрый. Когда у него бывали деньги, рублей десять — пятнадцать, он на все мог купить мне цветы… Понимаете, каждый как бы поворачивается той стороной, которую в нем вызываешь. Ко мне он относился прекрасно… И мне жалко его. Он какой-то беззащитный… Кое-кому он кажется твердым, уверенным, но это так — он надевает на себя доспехи, защищается от обвинений, нападок…

«Опять этот Толя! — с усталой безнадежностью подумал я. — Не может выкинуть его из головы. Дома весь вечер молчала, а сейчас вспомнила про него и опять оживилась».

— Ну так как, поедем в воскресенье к нам на дачу? — спросила Лена, когда мы подошли к метро. — Вы сможете?

— Смогу, — сухо произнес я, чувствуя себя чуть ли не униженным.

— До воскресенья! — Лена протянула руку и слабо улыбнулась.

— По пути к дому мне пришло в голову — «а не нарочно ли она так много говорит про этого Толю? Может, хочет вызвать у меня ревность?», но тут же я отбросил это предположение — беспричинно в больницу не катаются, да и она явно бесхитростна и не способна на притворство и интриги.

В воскресенье после больницы мы поехали за город. В электричке Лена начала было рассказывать о своем последнем переводе, но вскоре опять заговорила о Толе.

— …Как-то он устроил праздник. Его приятель дал ему ключи от дачи. Мы целую неделю жили вдвоем на этой даче. Она была запущенной, неухоженной, но это были лучшие дни… По ночам мы бродили по саду… Там были кусты в светляках… Однажды подхожу к террасе — а на ней незабудки в блюдцах… Он говорил, что я несовременная, «неразбуженная женщина, живущая в картонном замке», «бабочка с опаленными крыльями»… А себя называл «разрушителем», который ворвался в мою жизнь, разморозил и приручил к себе. И это правда. До него я была какая-то закомплексованная… И я действительно привязалась к нему. Со временем он прямо закабалил меня, сделал какой-то рабыней, Я только сидела и ждала его звонка. А он стал относиться ко мне небрежно: то опоздает на свидание, то вообще не позвонит — загуляет с приятелями актерами. И всегда придумывал такие красивые истории, что нельзя не поверить…

Я и слушал и не слушал Лену. В моей голове никак не укладывалась ее двойственность, я никак не мог совместить в одной женщине здравомыслие и слепую наивность, безотчетное простодушие. Привязанность Лены выглядела каким-то заклятьем, безропотным повиновением судьбе. Этот идиот Толя так и стоял между нами.

— … А потом он вообще поступил подло. Мы с мамой уехали отдыхать, так он продал все мои книги, которые брал у меня читать, и позвонил моей подруге, которая была должна мне деньги, сказал, что я разрешила ему взять долг, и те деньги промотал тоже. Правда, ему совсем было не на что жить… Но последнее время он стал много выпивать, Мария Ивановна говорила, по ночам он кричал, что в окно лезут красные слоны… Вот так и попал в больницу. Сейчас-то ему лучше…

«Лучше бы он окочурился», — злорадно подумал я.

Дача находилась в Фирсановке на участке с высоченными елями и представляла собой деревянный дом с террасой, деревянной лестницей на второй этаж, с кухней, погребом и чуланом. Все это много лет назад дед Лены сделал своими руками в одиночку, сделал добротно, талантливо, с любовью к деревом. На дом ушли все сбережения и драгоценности его жены. Он начал с однокомнатного сруба и за тридцать лет дом оброс еще одной комнатой и террасой и вторым этажом с двумя комнатами. А на участке появились фруктовые деревья и сарай, в котором помещалась столярная мастерская с надежными отлаженными устройствами, вроде пилы с бензомотором, набор плотницкого инструмента и целый арсенал различных садовых принадлежностей.

День был пасмурным, но участок казался солнечным. Все выглядело желтым: и дача, и сарай, и забор были пропитаны золотистой олифой, на террасе лежали прошлогодние желтые яблоки, меж деревьев бродили куры-желтухи, над ярко-желтыми цветами порхали лимонницы, даже вода в бочке была ржаво-желтой.

Дед с бабкой жили на даче с апреля по ноябрь, «весь оздоровительный период», — как выразился дед. Ему исполнилось восемьдесят два года, бабке — семьдесят девять, но они были на редкость молодыми людьми. Особенно дед, он даже сохранил чувство юмора. Они вставали в шесть утра, во время завтрака пересказывали сновидения, подтрунивали друг над другом, потом дед в сарае что-то ремонтировал, мастерил, поливал из шланга деревья в саду. Бабка спешила на станцию за продуктами, а вернувшись, колготилась на кухне. Для тяжелых работ: пилить дрова, сбрасывать снег с крыши, возить на тачке песок, дед нанимал глуховатого Касьяна — мастерового «левака» из соседней деревни. Касьян ходил по поселку с будильником, брался за любое дело, не гнушался ничем; за час работы требовал семьдесят копеек. Как только будильник звенел, Касьян собирал инструмент и уходил.

Дед опытным взглядом сразу оценил мои технические навыки, а после того, как я починил тачку и зацементировал в саду яму для полива, стал относиться ко мне с особым расположением (возможно, сказалось и то, что у нас с дедом оказалась одна фамилия!).

— Лучшего мужа и не пожелаю тебе, — нашептывал он внучке. — Золотые руки у парня! Только ему и доверил бы дачу! Ведь на тебя ее записал, сама знаешь!

Лена только загадочно улыбалась.

Дед водил меня по саду и подробно рассказывал о каждом дереве: где купил, у кого, за сколько, как сажал, ухаживал, подрезал, когда и как оно плодоносило. В доме показал все закутки и в мельчайших подробностях рассказал, как устанавливал ту или иную балку, какое использовал крепление. Дед радовался, как мальчишка, когда я домысливал его старания и досказывал то, что он упустил из виду.

— Приятно беседовать с понимающим человеком, — смеялся он и вытирал вспотевшее от волнения лицо.

К обеду приехали родители Лены. Отец дружелюбно поздоровался со мной и заговорщицки кивнул на бутылку водки в своей сумке, мать Лены также приветливо протянула руку и пробасила:

— Как вы насчет «кинга» после обеда? Я забыла вам рассказать еще про одну особенность, когда на руках три туза.

Обедали на террасе. Рассаживаясь, дед, чтобы подчеркнуть наш с ним тесный контакт, усадил меня рядом с собой. Отец Лены и я пили водку, Лена и ее мать выпили по рюмке наливки, бабка тоже пропустила полрюмки, дед только пригубил — больше всего он любил чай с тортом. Прихлебывая чай, дед пыхтел и не отрываясь смотрел на меня и рассказывал, как прошел всю «гражданку» и не получил ни одной царапины, как работал на оборонном заводе во время второй мировой войны и как они с бабкой бедствовали…

Родители Лены отметили словоохотливость деда и уже смотрели на меня почти по-родственному, чуть ли не с нежностью. Внезапно Лена тоже стала задерживать на мне взгляд и в ее глазах уже читалась явная заинтересованность. «Наконец-то до нее дошла разница между словоблудом и бездельником Толей и мной, настоящим мужчиной», — подумал я и расправил плечи.

После обеда, когда все, кроме стариков, закурили, дед, по-прежнему обращаясь только ко мне, рассказал, как начинался поселок, как делили участки, как разрешалось спиливать только сухие деревья, и его соседи подливали под корни живых елей керосин; как застройщики изловчились, доставая водопроводные трубы, как завозили «левый» лесоматериал, как «некоторые пронырливые партийные боссы» получали огромные участки и завозили заграничный стройматериал, а такие, как он, мыкались по пустым базам. После каждого рассказа дед многозначительно поднимал палец:

— А до революции!..

И хихикал. Он не рассказывал, как обстояли дела раньше, не делал сравнений, только хихикал и подмигивал мне, и это было лучшим ненавязчивым выводом. «Когда достаточно точно показывается какая-нибудь нелепость, за ней всегда видится, как должно быть, — подумал я. — Наверно, это называется нравственной идеей».