Вообще и Котенок мужик ничего. Зануда только. Все о деньгах. Увидал у Эдьки толстый свитер, пощупал, сказал уважительно:

— Сотен на шесть тянет…

— Ты что? Пятьдесят четыре рубля.

— Значит, пятьсот сорок… Малость ошибся… Ты не удивляйся, я все по старым деньгам… Как-то справнее были они. Получишь пачку, так это уже всем видно. А тут… — и рукой махнул.

А когда только на новую площадку приехали и Эдька полез в кабину своего трактора, Котенок появился с знаменитой своей подушкой. Было их у него две. Подкладывал их под себя, чтобы радикулит не застудить. Не подушки, а легенда. А теперь вот одну из них принес Эдьке:

— На, возьми… А то схлопочешь такую же, как я, болячку.

— Сколько я тебе должен? — ехидно спросил Эдька.

— А иди ты…

Савва зашивал огромную дыру на старой палатке, которую Коленьков велел ему приспособить для хранения инструментов.

Эдька присел рядом с ним:

— Дорогу в Яковлево знаешь?

— В сельцо это? А как же… Тут главное — через брод на тот берег выйти… Вон гляди, дерево одинокое на мыску… Там брод. Потом вдоль берега с километр пройдешь — и сразу направо. Верст шесть старой просекой — и еще раз вправо. Меж двух болот там гать. И прямо к селу выйдешь. Посылают, что ль?

— Да вроде.

— Меня возьми… В случае чего…

Эдька молчал, разглядывая носки сапог. Только бы Коленьков не забрал вездеход.

— Ежели к Ковалеву деда переведут — тоже туда уйду, — сказал Савва. — Тебе б тоже не мешало. Ковалев — мужик правильный, из простых рабочих в начальники вышел.

— Тут теть Лида. Нельзя мне от нее.

… Гуляли с Катюшей. В последние дни была она какая-то задумчивая, рассеянная. Может, известия из дома какие получила? Эдька не стал спрашивать. Зачем в душу к человеку лезть, когда он сам тебя не хочет пускать?

Мошка донимала. Забрались к Катюше в палатку и долго сидели на топчане. Иногда Эдька целовал ее в губы тихо и бережно, прикрывая плечи своей телогрейкой.

— Странный ты, — сказала она. — Другие нахальничают с первого же вечера, а ты другой.

— Чепуха… — пробормотал он.

— И совсем не чепуха… Мне девчонки когда-то говорили, что если человек тебя любит, то он никогда не тронет. Ты меня любишь?

Эдька засопел. Если б сейчас кто-либо глянул на него, то увидел бы, что он покраснел. Однако зачем демонстрировать перед всеми такое качество, как способность теряться? Поэтому Эдька сказал нарочито грубо:

— Бабьи разговоры… Не слушай никого.

— А ты вот совсем не такой, — упрямо повторила она.

Опять молчали долго. Потом Катюша мечтательно сказала:

— А в Яковлево завтра танцы… Вот если бы сходить! Я бы платье новое надела, туфли… В техникуме у нас были замечательные танцы. И военные к нам ходили. Некоторые девчонки замуж за них повыходили… Один лейтенант тоже меня провожал… Ничего, симпатичный. Высокий. Ему тогда двадцать пять было. А мне он казался совсем-совсем старым. Дура была, да?

Эдька промычал что-то нечленораздельное. Вот еще новость. То друг, за которого собиралась замуж, то лейтенант.

Катюша говорила почти сонным голосом, и он встал:

— Пойду…

— Ага, — согласилась она, — Я спать хочу, просто невозможно. А с тобой хорошо… Ты — как подружка. И я совсем-совсем тебя не боюсь.

Она начала раздеваться, а он, торопливо попрощавшись, выскочил на улицу. Виски горели, во рту пересохло. Пошел к себе, прилег прямо в телогрейке и сапогах на топчане. Нет, он просто дурак… Ребята из института засмеяли бы его… В конце концов, надо быть мужчиной.

Он поднялся и тихо пошел к Катюшиной палатке. Сердце захлебывалось взволнованным стуком. Руки дрожали, и он никак не мог унять их. Отстегнул полог, зашел. Присел на край топчана.

— Это ты? — спросила она.

— Я… — он наклонился и стал целовать ее пылающие губы.

— Ты что? — голос ее вдруг стал прерывистым, и он почувствовал в своих руках ее горячее тело в короткой рубашке. — Что ты, Эдик! Не надо… Слышишь?

Он вскочил и прислонился к опорному столбу.

— Прости… Глупость какая.

Она молчала. Потом вдруг заплакала. Он сел рядом:

— Ты знаешь, я просто скотина… Честное слово. Если хочешь, я завтра уеду? Совсем.

— Нет… Я не хочу. Если ты уедешь…

Ее пальцы тихо перебирали пряди его волос. Запустил шевелюру. Коленьков уже давно вздыхает, глядя на него. Что можно и прилично в Москве, то в тайге выглядит диким.

— Я, кажется… кажется, я люблю тебя.

— Ты выйдешь за меня замуж, а?

— Да… Только потом, когда вернемся в экспедицию… Мы поедем к моим маме и папе… Они тебе понравятся.

— А потом к моим… У меня знаешь какой отец? А дядя? И вообще — мы Рокотовы. Чего ты плачешь?

— Не знаю… Просто слезы бегут, и все… Наверное, я испугалась. Ты пришел, и все как-то… Ты обиделся?

— Нет.

— Ты знаешь, я тебе никогда этого при свете не скажу. И ты никогда всего этого у меня больше не спрашивай, ладно?

— Ладно. Я пойду, А завтра мы поедем на танцы. Хочешь?

— Хочу. Я надену новое платье.

— И я тоже возьму костюм и сниму эту проклятую робу.

— Ты хорошо танцуешь?

— Не знаю.

— Наверное, хорошо., За тобой, конечно, в институте все девчонки бегали?

— Прямо уж!

— Ты вообще-то не очень красивый… Но симпатичный. А мне мама всегда говорила: за красивого не выходи… Они либо глупые, либо гулены… И так и эдак плохо.

Разговор стал спокойным. Эдька глянул на часы: половина одиннадцатого. Засиделся.

В палатке у теть Лиды горел огонь. Заглянул туда. Ну, так и есть, работает. Переписывает длинные колонки цифр в журнал.

— Не спишь? — спросила она, и Эдька молча кивнул. Сел на складной стул, на котором обычно сидел Коленьков.

Теть Лида отложила в сторону бумаги, потерла ладонями виски, будто отгоняя усталость. Достала пачку сигарет:

— Обижаешься на меня?

— Да нет, — Эдька плечами пожал, всем своим видом показывая, что он действительно обижен, но настолько благороден, что не хочет об этом говорить.

— Ну прости меня, если виновата. Ты бываешь несносным.

Эдьке говорить сейчас не хотелось. Было у него состояние странное и непонятное: на душе мир и покой и еще ощущение какой-то неизвестной никому радости, будто великая тайна, которую знает только он, надежно упрятана от всего остального человечества.

— Я должна тебе сказать, что ты напрасно так плохо отозвался о Викторе Андреевиче. Он думает о том, как бы быстрее закончить работу. Ты не знаешь, что такое выбор трассы. Это очень и очень сложно, Эдик. И потом, когда дорога уже будет построена, случись что — виноваты будут проектировщики. и изыскатели. Нам нельзя ошибаться, Эдик. А ты представляешь, что такое вести трассу по болотам? Сколько насыпного грунта необходимо?

Эдька подумал, что теть Лида все время оправдывает Коленькова одними и теми же словами и доводами. И это мимолетное открытие почему-то огорчило его. Значит, она тоже понимает истинную цену поступку Виктора Андреевича, которому нужно было во что бы то ни стало убрать из партии Любимова. И ему почему-то стало стыдно за теть Лиду, за то, что она вынуждена доказывать ему то, что самой совсем непонятно. А может быть, потому и доказывает, что ей все понятно?

Сидеть здесь больше не хотелось: он боялся, как бы не наговорить чего лишнего, не обидеть ее. Поэтому поднялся:

— Я пойду, теть Лида… Начальник когда вернется?

— Наверное, послезавтра. А может, даже и позже.

А зачем тебе?

— Так.

Он ушел, думая о том, что завтра суббота и Катюша хочет съездить на танцы. Котенок подремонтировал вездеход. Если Коленькова не будет…

Заглушил движок. Лампочки над лагерем тихо погасли. Наступила тишина, нарушаемая только посвистом ветра и гулом речки.

Вспомнилось, как уходил из института. В учебной части долго не могли понять, в чем дело. Они остались убежденными, что дело совсем не просто. Может быть, натворил что-нибудь и теперь срочно убегает? Чудаки.

Вот написать бы что-либо. Хотя бы о том же Савве? Разве такого человека встретишь в обычной городской жизни? Навряд ли.