— Слушай, а чем я тебе не нравлюсь, а? Только честно.

Вот это да. Эдька уже давно отказал Коленькову в способности спросить что-либо подобное. Для того чтобы задать такой вопрос, нужно быть смелым человеком. После вчерашнего разговора начальника партии с Любимовым Эдька отказал Коленькову в праве считаться смелым человеком. И это мнение укрепилось сегодня утром, после того как он невольно услышал переговоры его по радио с экспедицией.

— Без обиды?

— Точно… — Коленьков глядел на него с любопытством.

— Несколько причин… Первая: зачем вы лезете к теть Лиде?

— Спроси полегче, — глухо сказал Коленьков. — Во всяком случае, я имею право думать о людях как хочу… Ты, надеюсь, мне этого не запретишь? А потом, сказал на эту тему и давай кончай. Выкладывай дальше.

— Я могу, — Эдька загорался азартом, от которого становился смелее и смелее. Теперь он мог уже говорить с Коленьковым на равных, потому что видел, ничего железного нет в этом человеке. И удары он принимает, как все, и переносит их так же. Только раз уж Эдьке представилась возможность сказать ему все: он скажет. — Второе… Вас все боятся. Это очень плохо, когда боятся. Вас могут опасаться, но не любить. Во всяком случае, я знаю только одного человека, который сказал о вас хорошо… Нет, прошу прощения, два… Два человека.

— У нас с тобой, парень, разные взгляды на роль руководителя. — Коленьков глядел вперед неотрывно, может быть, для того, чтобы не встречаться взглядом с Эдькой. — Ты сейчас еще щенок, прости меня за это грубоватое выражение… Многого не понимаешь, и жизнь тебе сейчас кажется сценой, на которой каждый должен сыграть свою роль на глазах у зрителей. А жизнь, если хочешь знать, это не сцена, а темная улица, по которой ты идешь на ощупь. И должен видеть не только куда ступаешь, чтобы ноги себе не поломать, а и вокруг себя, чтобы тебе сзади, со спины не досталось от идущего рядом. Вот что такое жизнь, голубчик. А руководитель — это человек, на котором замыкаются все провода. Вот ты пучок этих проводов держишь от многих людей и не знаешь, кому взбредет в голову тебя зарядом угостить… А соблазн такой у многих есть, потому что ты — руководитель.

— Вас много обижали?

— И меня обижали, и я тоже не ангел… Я полжизни в тайге прожил. И меня манной кашей в детстве не кормили. Кошек жрал в оккупацию. А после войны с тремя братьями одни немецкие трофейные ботинки делил, чтобы в школу ходить. Да ты гляди на дорогу, парень…

Вездеход вильнул круто, чуть не врезавшись в сосну, и Коленьков перехватил руль у Эдьки:

— Вот видишь, сам слабоват в руках, а других судишь.

— А для того чтобы судить, нужны не кулаки, а совесть чистая.

Коленьков не ответил. Его голова покачивалась в такт рывкам машины, и Эдьке казалось, что глаза его прикрыты, и никак не было возможности заглянуть ему в лицо, чтобы проверить это предположение.

— Еще что?

Не дремлет Коленьков. Хочется ему про себя услышать. Зачем? Для чего ему, сильному и жесткому человеку, слышать о себе правду? Он начальник партии, а Эдька у него рабочий… От настроения Коленькова зависит сейчас все. Что ж он хочет услышать?

— Ну что ж ты? Давай… А то ведь все со своей кочки на мир глаза таращишь. Все кажется, что люди понимают, как и для чего ты живешь?

— А вы мне не верьте… Что такое я? Пацан. Ни опыта, ни умения. Даже на дерево лбом налететь могу… И вам легче будет. Говорят, одна сороконожка полжизни не думала, как ей удается управляться со своими ногами. А потом взяла и задумалась… И с той поры на месте сидит… Все думает, как же ей ногами двигать, по какой теории?

Коленьков захохотал:

— Вот так даже? Ну и парень. А что, может запросто из тебя писатель выйти… Только жизни подучиться надо. Уж больно домашний ты какой-то. А по возрасту уже пора мужиком быть.

— Я не хотел бы учиться тому, чему научились вы… Это не та школа.

— Поживи… — коротко сказал Коленьков и замолк надолго.

Да, километров восемь по старому зимнику пришлось проехать. Дорога была пробита, видимо, давно, потому что на вырубке уже и березки подросли, из молодых, и кедровник завязался на выгоревшей пустоши. Грязь была непроходимая, но когда Эдька, взглянув на дремавшего Коленькова, попытался выбраться из нее на зеленый лужок с левой стороны, начальник партии перехватил руль:

— Нельзя… Болото.

Потом зимник уперся в каменистую гряду, за которой, метрах в пятидесяти, начинался песчаный склон с густой тайгой. Она поднималась крутым уступом к склонам сопок, а дальше уже опять пошло мелколесье, за которым нависли над землей тяжелые ватные облака.

— Приехали, — сказал Коленьков. — Тут мы надолго… Давай вон туда. Домишко тут должен быть где-то… Охотники рубили.

— Дичь какая, — Эдька глянул на тяжелые капли воды, все еще стекавшие с мохнатых лап елей, на слой листьев и иголок, превших годами. Ноги проваливались в мягкий грунт.

— Потерпи, скоро переедем поближе к людям… До ближайшего села будет восемнадцать километров… Если начальство утвердит мое предложение — будем жить почти в цивилизации. Вон, гляди, где наш лагерь.

Отсюда, с возвышенности, Эдька увидел крутой разворот речки и палатки у воды… Казалось, лагерь совсем близко, рукой подать. Простым глазом разглядел Эдька даже трактор, свой, стоящий чуть поодаль, на площадке… Вот они где! Вспомнилась каменистая сопка на севере и густая шапка деревьев, обступивших ее с юга. Вездеход, уткнувшись тупым носом в огромный камень, стоял внизу.

Избушка нашлась невдалеке! Эдьке подумалось, что Коленьков бывал здесь уже не однажды. Уж больно свободно он ориентировался в местности. Прямо как в окрестностях лагеря. Эдька походил вокруг, потрогал руками странную крышу из бревен, отверстия между которыми были плотно заделаны мхом. Заглянул вовнутрь. Комнатенка три шага на четыре. В углу — нары. Стол, грубо сколоченный из необструганных досок.

Коленьков уже стучал топориком где-то поодаль, и Эдька не мог не отметить, что человек он работящий, целеустремленный. Другой бы приказы отдавал и командовал, а этот ноги в руки — и в тайгу, к делу.

Было сыро везде и нудно, и Эдька полез в кабину вездехода. После нынешнего разговора ему полегче. Лед в барьере между подчиненным и начальником сломан, ведь начальник задал ему вопрос, почти ничем не отличающийся от классического вопроса общающихся родственных душ: а ты меня уважаешь? Еще не хватает выпивки совместной — и можно уже хлопать Коленькова по плечу и звать его Витей… Да, далеко повела тебя фантазия. Наоборот, после нынешнего разговора держи ухо востро, Эдуард Николаевич. Теперь товарищ Коленьков будет искать повод для постановки тебя на отведенное для самых нерадивых подчиненных место. Знаем мы таких демократов. Вначале играют в добрых дядей, а потом предлагают подать заявление по собственному желанию.

В кабине было тепло и тихо. Эдька включил транзистор и даже придремнул. Когда было холодновато, включал минут на десять мотор. За стеклом опять потемнело, похоже на то, что дождь начнется. Развернул вездеход снова на зимник, чтобы потом, когда придет Коленьков, сразу податься домой. Домой… Лагерная палатка домом родным кажется. А по радио Юрий Гуляев арии из оперетт поет. Благодать.

Дурость он натворил сегодня. Подумаешь, правду-матку резанул в глаза начальству. Да и правду ли? Что Коленьков ему плохого сделал? А без Катюши скучно. Вот взять бы заработать денег да вместе с ней в Москву на месячишко. Да по всем театрам.

Стало немного смешно: размечтался. Дай бог, чтоб на билет заработать, доехать бы до папиного кармана. Если не прогонят еще за язык. А он бы, на месте Коленькова, так и сделал. На кой шут в партии такой баламут? А чего, уж себе-то он признаться в этом может.

Дремалось хорошо, уютно. Вот он приедет домой и скажет отцу:

— Папа, ты мне поверь… Я честное слово не вру и не ошибаюсь. Знакомься с Катюшей… Я хочу на ней жениться, а пока я буду служить в армии, пусть она с тобой поживет в одном доме.

Отец его всегда поймет. Всегда. Тут сомнений никаких. Его папка — он умница. Да и мама тоже, только она ничего в семье не решает. Ясно, она всплакнет, а отец закрутит головой, удивленно на него глянет и скажет: