— Гвен.

— Молчи.

— Почему?

— Потому что все, что ты ни скажешь, — это не то. Не надо ничего говорить.

Она тосковала по мне. С тех самых пор, как я звонил прошлой ночью. Это было видно невооруженным глазом. Уже с того момента, как она услышала мой голос, она все знала. Как знает любая женщина, независимо от того, что она говорит, — все, что с нами случится, будет происходить в комнате, дверь которой закроется.

Когда я вошел в нее, она была готова к этому. «Теперь мы узнаем, что есть что на самом деле!» — еще раз подумал я.

Я любил ее медленно. Я не хотел торопить тот миг преображения ее женской сути. Я понял также, что, как и во мне, в ней под защитным покровом жило что-то для меня, то, что она не могла понять рассудком и отторгнуть, то, что навсегда было моим, то, что даже спустя многие месяцы было достаточно сильным, чтобы преодолеть выросшую враждебность ко мне.

И она снова была права, приказав мне молчать, потому что «акт сексуального союза» — единственное, что может помочь рассеять недоверие и укоротить дистанцию между нами.

Но даже сейчас она не раскрывалась полностью. Она решила бороться до конца.

Обычно, если я долго не сплю с кем-нибудь, извержение семени следует быстро. Но с ней я делал нечто другое, это была не любовь. Я разрушал ее последнее убежище.

Я просунул руку под нее и приподнял ей таз. Она все еще молчала, но тело уже подавалось ко мне. Ее глаза смягчились, напряжение спало. Ее решимость исчезла. И я увидел тот ее взгляд, который помнил.

Несмотря на все ее попытки сдержаться, она отдавалась мне, как раньше.

Но все еще молчала.

Неожиданно я снизил темп и остановился.

Это взбесило ее.

— Не останавливайся! — взмолилась она. — Ну, продолжай!

Я начал. Очень, очень медленно.

Затем услышал ее шепот: «О Боже, я в раю!»

Слова были обращены не ко мне. Противоречия в глазах и голосе не было, но на меня она не смотрела.

Развязка приближалась.

Неожиданно она начала двигаться в такт мне. Рано или поздно это все равно должно было случиться. Она хотела без конца и начала встречать мои движения с силой, которую женщины всегда получают неизвестно откуда, с силой, всегда удивлявшей меня. Она стиснула меня, как стискивала раньше, отсекая все прочь, не слыша, не видя, вычеркивая свое существование из времени и места, стараясь достичь того предела, где боль и наслаждение — одно целое, освобождаясь и ликуя. Я понял, что я для нее — целый мир, а это было то, что я хотел. Только это.

Она была в раю.

Это я ее туда доставил. Я не останавливался.

Затем она закричала: «Что ты делаешь со мной?»

А затем попросила: «Не надо меня так любить!»

И лишь затем сдалась окончательно. Уронила голову назад и закрыла глаза. Когда она открыла их и посмотрела на меня — в них не осталось ничего сокрытого.

Я подумал, что сколько бы противоречивых чувств, ненависти, любви она ни выплескивала бы на меня, сколько бы ненависти ни выплескивал бы на нее я, у нас не оставалось выбора. Мы обречены на жизнь вместе.

И, может, все наши ненависти лишь добавляют остроту восприятию?

Затем пришла моя очередь, и я позабыл все на свете — все вернулось на круги своя. Я ничего не помню, мы — пара тел — будто умирали, и она держала меня, будто я собираюсь покинуть ее, покинуть на этот раз навсегда. И помню, что, когда я наконец взорвался, она кричала и говорила что-то, чего я не мог понять. И даже потом я все еще был в ней, по-прежнему желая ее и любя ее.

Мы лежали в тесном обруче наших объятий долго. Потом она отодвинулась и взглянула на сына. Тот спал.

Теперь агрессором стала она. И на этот раз, в лучшее время жизни всех без исключения людей, мы забыли все наши различия. В мире никого и ничего не осталось — только мы. Это было совершенство.

Уже потом, когда мы обессилели, я подтянул подушку к ее голове и лег на вторую половину. Мы лежали на подушке лицом друг к другу. Я был в ней.

Так мы спали около часу — не больше, — когда зазвонил телефон. Мы проснулись, ничуть не тревожась, потому что после происшедшего ничего страшного произойти просто не могло. Еще в полусне она пробормотала в трубку: «Спасибо, Чарльз». Тон ее был спокойный и нежный. Чарльз звонил ей, напоминая, что уже шесть часов и пора кормить ребенка. Мы повернулись к детской кроватке и посмотрели на малыша. Сын счастливо спал.

— Он подождет! — сказала она.

На этот раз мы любили друг друга без спешки, в охотку. Куда подевались противоречия?

Все линии забот, все морщины разочарования на ее лице разгладились и исчезли. Ей стало лет четырнадцать. Ее глаза стали мягкими, как шелк, мягкими, как все, что любит в природе, что становится мягким, когда приходит его время.

Я хотел рассказать ей, как я тосковал о ней, о том, что послужило причиной приезда в Нью-Йорк, обо всем. Она сказала: «Тсс!» — и я подумал, что расскажу ей все позже.

Мы слушали, как звуки просыпающегося города наполняли улицы. Разные машины, мчащиеся, едущие, грузовики, легковушки, только направляющиеся или уже возвращающиеся, — целый каскад.

Наконец раздался шум первого автобуса, спешащего по шоссе. Мы подошли к окну и выглянули. Небо на востоке было грязно-розовым.

Сынишка Гвен подал признаки пробуждения. Увидев мать, он резко замахал ручонками. Я стал наблюдать, как она разворачивала его, мыла и вновь заворачивала в чистую пеленку. Гвен напевала старую детскую песенку:

Дитя расплылось в улыбке. А я уже перестал думать, чей он.

Затем она стала кормить его. Поначалу он высокомерно (действительно!) отбивался, а потом так сильно прикусил ее грудь, что она закричала: «Ой, сукин ты сын!» Мальчуган, пока сосал грудь, не отрывал от меня глаз.

Когда он насытился, я сделал то же, что и он, — попробовал молока Гвен. Оно оказалось сладким-пресладким, как ваниль.

Мы с Гвен снова легли в постель и лежали в первый раз за ночь без движения. Любовь истощила нас. Я — на спине, она — рядом, перебросив ногу через меня, рука на моей груди, голова — на моем плече. И вот в этой позе, помнится, она и объявила о своем обручении.

— Ему еще не сказала, но сама уже все решила. Я выйду замуж за Чарльза!

Я промолчал. Мы лежали, наши тела в объятиях друг друга, а я молчал.

— Он — лучший из тех, кого я знаю. Он также — единственный, кто любит меня без претензий.

— Ты хочешь сказать, что он не обращает внимания, с кем ты спишь?

— Он любит меня такой, какая я есть.

— Да-а. Может, ты и права.

Когда я закивал согласно головой, она сжала меня.

— Я люблю его. Я люблю его странным образом. Не так, как обычно.

— Как же?

— Он спас меня. Я ему дорога! Если хочешь, слушай.

— Слушаю.

— Когда ты бросил меня и уехал в Калифорнию…

— Я не бросал тебя, ты сама ушла!

— Будем препираться или?..

— Хорошо, молчу.

— Я хотела отомстить тебе, и сразу же. В аэропорту села в такси и помчалась прямиком к Чету. И три месяца безвылазно жила у него.

— Кто отец ребенка?

— Не твое дело. После тебя через рану в душе мог пройти катафалк, а от Чета пришлось вытерпеть еще! Однажды я сказала ему, что опять происходит сделка, опять договор — улица с односторонним движением. И бросила его. В общем, ничего интересного ни о Чете, ни после него… Я устроилась в Бронксе и начала проедать сбережения. Один парень, с которым я давно была в Нью-Йорке, нашел мне работу на дому. И время шло…

Она кинула взгляд на сына.

— …Затем наступил день. Его я помню отчетливо.

Анди должен был родиться через месяц. В госпитале сказали: вноси залог. Немедленно. Денег у меня не было и пришлось спросить себя, к кому я могу обратиться, другими словами — кто мой друг. В тот день я перебрала в памяти всех, кого знаю. Затем написала письмо Чарльзу, в котором попросила прислать пятьсот долларов. Без объяснений. Его я едва знала. Встречались несколько раз у Чета. И я для него была очередная забава брата, с которой тот собирается развязаться. Но через два дня в почтовом ящике лежал перевод. И никаких вопросов!