Она увидела во мне то, чего до нее никто не мог заметить. А как она смотрела на меня! В ее глазах, чистых и ясных, открытых для одного меня, я читал важные для себя вещи. Тот день, когда она взглянула на меня так впервые, остался в памяти навсегда: розовый овал лица аристократки, волосы, не выкрученные и пересушенные в парикмахерской, а просто приглаженные и причесанные, и теплый, обволакивающий взгляд. В те дни ей не нужно было говорить: «Верь мне» или «Я говорю тебе правду», как в подобных случаях говорят остальные. Ее глаза выражали все без слов — я знал, что она верит в меня и ей наплевать, какого мнения обо мне другие, она любит меня и ей наплевать, люблю ли ее я, она отныне и навсегда только моя, и ей все равно, хочу ли я ее или нет, и никаких вопросов.

С самого начала нашей совместной жизни она посвятила всю себя мне одному. С ее помощью я поверил, что когда избавлюсь от душевной ущербности, то стану КЕМ-ТО. Она заставила меня поверить в то, во что до нее никто не верил, — что я представляю из себя ЧТО-ТО. Я смог расправить плечи только благодаря ее вере. Она была моим талисманом, ангелом-хранителем моего успеха и благополучия.

Кроме того, предпринимать без Флоренс что-то новое было уже боязно. За наши с ней годы я несколько раз порывал с ней, но никогда не рисковал заходить слишком далеко и всегда имел в кармане билет на обратную дорогу.

Итак, я стоял перед выбором. Пытаясь проанализировать свое состояние, не прибегая к услугам психолога, я спросил у себя: а что же я чувствую на самом деле? И обнаружил, что люблю их обеих! (Не думаю, что психолог позволил бы мне прийти к такому выводу!) С другой стороны, почему мужчина не может и не должен любить одновременно двух или трех женщин? Любить всем сердцем? В конце концов, что вкуснее — персик или груша?

Но размышлять о подобных вещах было уже поздно. Когда-то, давным-давно, я пробовал обговорить тему любвеобильности с Флоренс. Ее реакция была биологической. Она ответила, что хотя я и считаюсь греком по рождению, в моих венах, видимо, немалую толику составляет и турецкая кровь, и поэтому в некоторых областях я рассуждаю не как западный человек. Когда я сказал, что я думаю так же, как большинство западных людей, которых знаю, хотя они, может, и не признаются в этом, она промолчала и укоризненно поджала губы.

Наступил день, когда Гвен предъявила мне ультиматум. Между нами существовала договоренность, что на пляжном отрезке бульвара Сепульведы мы едем с откинутым верхом, оба прекрасно видны, она сидит, прижавшись ко мне, и черт с вами, с зеваками и прохожими. Но на отрезке Беверли-Хилз этого же бульвара я задвигаю верх, и с этого момента она отодвигается к двери, надевает темные очки и, когда мы проезжаем мимо определенных кварталов и определенных домов, втягивает голову в плечи и сползает вниз.

В общем, мы ехали в тот день с пляжа, солнце еле проникало сквозь смог, она сидела как обычно, и ее светлые волосы разлетались от свежего бриза — о, Боже, как я любил ее волосы, такие шелковистые, такие чудные! У греков блондинки в почете. А я — грек. Мои волосы — черные, немного маслянистые, когда-то густые и жесткие, потом все мягче и мягче, когда-то смоляные, потом с прожилками серебра. Сейчас я седой и приближаюсь к патриархальной белизне.

Так вот, остановившись, чтобы поднять верх, я заметил, что она сидит неподвижно. Не шевелясь. Не собирается передвигаться к двери, прятаться от чужих глаз, не собирается, хотя была суббота, и никто из моих знакомых дома не сидел. Черные очки так и остались лежать в сумочке. А вместо отработанной конспиративности она заявила, что сыта договором по горло, прятаться более ни от кого не желает, мы зашли достаточно далеко, и я должен решать.

Итак, перепутье. Ситуация, в общем-то, не новая для меня. Неприятностей «двойного толка» у меня хватало, а что это такое — я объясню позже. Залезая с головой в амурные дела, я успокаивал себя тем, что если надо, то всегда можно остановиться, что суть дела в физической привлекательности моих подруг и ни в чем ином. На этот раз я попал в жесткий цейтнот, а «иное» выросло до размеров масштабных. Это самое «иное» я смогу объяснить, лишь вернувшись к началу злополучных одиннадцати месяцев или даже еще на год раньше — к тому самому дню, когда я увидел Гвендолен Хант первый раз.

Это случилось в представительском зале «Вильямса и Мак-Элроя», и я невзлюбил ее с первого взгляда.

То был мой звездный час.

Одна из наших постоянных подопечных, фирма по производству сигарет «Зефир» — барыши от сотрудничества с ней составляли львиную долю прибылей, — засыхала на корню. Ее торговая марка оказалась под угрозой. Было ясно, что спасти положение могла только полностью обновленная рекламная кампания. Споры шли вокруг конкретностей — ЧТО предпринять. Для нашей стороны, рекламного агентства «Вильямс и Мак-Элрой», момент был критический — никто не мог облечь в слова необходимое содержание. И если бы те парни из «Зефира» не получили от нас то, что им было нужно, — они получили бы это в другом месте.

Для нашей фирмы заказ был таким лакомым кусочком, что мистер Финнеган освободил меня от всего остального и посадил за «Зефир». Его инструкции были немногословны: заказ должен остаться у нас.

Ребята из «Зефира» выглядели на этой встрече жутко подавленными. А наши, пытавшиеся изображать оптимизм, выглядели еще хуже. И те и другие были совершенно измучены безуспешными поисками выхода из положения. Мое выступление обозначило водораздел, после которого народ воспрянул. Стенограмма выглядит примерно так:

…Говорит Эдди Андерсон. (Я, Незаменимый Эдди!) Кавычки открываются. «Итак, позвольте мне показать, как может заработать новая реклама. Эй, Бенни, дай-ка блокнот! Теперь все смотрим сюда. — Я рисую. — Перед нами немолодой мужчина — румяные щеки, седые, но не слишком, заметьте, седые волосы, где-то сзади стоят его внуки, а может быть, и не внуки, а его дети. Вы точно не уверены в этом. Между ними очаровательная женщина… Но нам не ясно — кто она ему? Жена, дочь? Подруга?.. Она бальзаковского возраста… Примерно такая. В самом соку, около сорока, но мы, повторяю, можем лишь догадываться об этом… Она смотрит на него широко раскрытыми глазами… Вот так, видите… вполне прилично, но мы-то знаем, что сейчас для секса границ не существует… Мужчина же представляет из себя тот тип человека, которым каждый из нас хотел бы стать в его годы! Улавливаете?… И наконец — заголовок! Прост, как все гениальное. Всю жизнь — курите чистые сигареты „Зефир“! Делаем на „чистые“ ударение. Само слово должно быть чистым… Что заботит нас, нынешних? Что у каждого на уме? Чего нам всем так остро не хватает?.. Заметьте, я не употребил ничего ЧИСТО рекламного. Но! „ЗЕФИР“ — чистые сигареты! И только-то! Делать упор на ЧИСТОТУ еще никто не осмеливался… Или другое, взгляните: даем в обличье мужчины что-то связанное с медициной. Но лишь намеком, белый халат, ничего более. Эта леди влюбленно смотрит, но чувство скрыто. Еле заметное обожание. А теперь угадайте заголовок! Ну, кто смелый? „Тот, кого ты уважаешь, курит чистые сигареты „Зефир“!..“ Каково? Мы не говорим, что он — врач, но цель достигается.

Люди озабочены своим здоровьем, разве не так? Слово „чистый“ должно проноситься как порыв свежего ветра — ЧИСТЫЙ! Мы должны слышать шум дождя, видеть колыхание зарослей ив, ощущать озоновый разряд — добавляем на рисунке деревья, сельский пейзаж, белые ЧИСТЫЕ облака… В мире все просто. Как и любая идея, она витала в воздухе. Поймать ее за хвост мог кто-нибудь из вас. Но получилось так, что это сделал ваш покорный слуга!»

Все выдохнули в унисон. Боссы «Зефира» были ошеломлены. Сомнений относительно того, КАКОЙ отныне быть рекламе их сигарет, — не осталось. Она должна быть ЧИСТОЙ! Не надо даже голосовать. Народ расцвел улыбками, эдакими «чистыми», другими словами, искренними, потому что пачки акций в их внутренних карманах снова стали излучать тепло. Все как один расщедрились тогда на такие редкие по нынешним временам улыбки.