Я поглядел на нее и улыбнулся.

«Ну зачем, зачем я мучаю ее? Мне надо просто исчезнуть. Да, да, уехать в Сиэтл. Разве жизнь этой достойной женщины нуждается во всех хитросплетениях твоей жизни? Освободи ее! Иначе она медленно умрет!»

— Я бы поспал сейчас, — сказал я.

— Буду следить, чтобы тебе не мешали. Может, принести раскладушку? Может, выпить? Сок? Или чего еще? Скажи, Эванс.

— Нет, спасибо. Я ложусь и сплю. Устал. Говорить больше не могу.

Я поцеловал ее в щеку.

— Извини, что я такой. Это не твоя вина. И не думай, что ты во все замешана. Ты — превосходная женщина.

Она всхлипнула, рывком притянула меня к себе и поцеловала, метя в губы. Но я не мог, просто не мог ответить тем же. Я обнял ее и сказал:

— Спасибо, спасибо. Такой девчонки, как ты, нигде в мире нет. А со мной… тут только я, и никто другой.

— Видишь ли, Эванс, я не могу бросить тебя и уйти. Я сделана из другого теста. А теперь спи.

Она развернулась и пошла вверх. Ей стало лучше.

А я ощутил выпирающий животик. Отец и все дядья, насколько я помнил, гордились своими животами. Толстое брюхо в среде торговцев восточными коврами значило только одно: процветание. И в зависимости от величины протуберанца — насколько. Живот был индексом их банковского счета. А что же я? Лишний вес смущал меня. И я принялся отжиматься. Затем, не отрывая себя от земли, плюхнулся на живот и тут же заснул.

У меня — редкий дар. Я везде и всегда могу спать. В те дни, когда мы с Флоренс еще придавали значение ссорам, в те первые месяцы у нас случались довольно резкие стычки, заставляющие ее порой просто трястись, иногда всю ночь, от злости. Моя же злость сменялась на сон. Она садилась на кровать, заведенная к следующему раунду, а воевать было не с кем. Однажды она раскалилась добела и даже убежала на кухню за ножом, собираясь зарезать меня. Но, примчавшись обратно в спальню, обнаружила, что я сплю. А пустить кровь спящему нелегко. Когда мы спим, лица у нас, слава Богу, такие невинные! И особенно хорошо иметь такого ценного союзника — сон, когда ты неправ.

Меня пробовали разбудить к ужину. Но я не просыпался, так как знал, что, бодрствуя, ни на что не способен.

Меня увели вверх в спальню. На ходу я разделся и упал в огромную, шикарную супружескую постель, забыв про пижаму и чистку зубов на ночь.

Я хотел длительного прекращения огня!

Но перемирия не вышло.

В эту ночь наше с Флоренс супружество окончательно развалилось.

Уже не вспомнить, в каком часу это произошло. Где-то в середине ночи, темной и бессознательной, я проснулся. Флоренс, тяжело дыша, сопела под боком. Я слушал звуки дома: все эти щелчки, жужжания, стуки — такие родные, милые звуки. Работяги-моторчики, машинки, созданные для выполнения своих маленьких работ, пока мы спим, несли службу. Помню, я долго вслушивался в них и незаметно для себя снова провалился в сон, а проснулся второй раз, осознав, что пытаюсь заняться любовью с Флоренс. Получалось. Я даже почти вошел в нее. И на этом — проснулся окончательно. Она — тоже. Мы посмотрели друг на друга. И я, не понимая, какую ужасную штуку проделываю, брезгливо оттолкнулся от нее, поняв, что со мной Флоренс — моя жена, а не Гвен. Я перевернулся на живот, яростно шипя, и затих.

Она смотрела в потолок. Я едва мог дышать и более не спал. Самая длинная ночь в моей жизни. Все разрешилось само собой!

На следующее утро видимых изменений в ритуале поглощения завтрака не произошло. За кофе мы оба любили читать новости; мы оба любили читать свежие, не мятые газеты, поэтому выписывали два номера «Лос-Анджелес Таймс». Как всегда, мы сели друг против друга, за садовый столик, со стеклянной поверхностью, оба в халатах, оба безопасны до момента, следующего за газетами.

Из Флоренс, казалось, вытекла вся кровь. На ней был розовый халатик, который смотрелся, когда она выглядела хорошо. Но роза — предательский цвет, и этим утром он лишь подчеркивал ее бледность.

Завтрак прошел в гробовой тишине. По-моему, Флоренс была напрочь вышиблена из седла и совершенно не знала, какой стать после ночного случая. Ей срочно нужен был доктор Лейбман — по расписанию в 9.20 этим утром. В 8.30 она ушла наверх переодеваться. Я остался сидеть. Мы были на грани пропасти.

Наступил очередной яркий серый день. Я пошел вверх за темными очками. Флоренс не слышала моего приближения, потому что я был босиком. Повернув голову, она разглядывала свои ноги в зеркало. Ее бедра сморщились, кожа на них висела складками. Я почувствовал угрызения совести, будто мог остановить ее старение или по крайней мере успокоить ее, мол, мне это не важно. Но я не сделал ни того, ни другого, потому что для меня разница все-таки была.

Улизнуть незамеченным не удалось, она поймала мое изображение в зеркале и быстро опустила юбку, как перед незнакомцем. Я попятился назад, но Флоренс окликнула меня:

— Вечеринка сегодня.

— О Боже, что еще за вечеринка?

— Напрягись и вспомни, что сегодня Беннеты дают ответную вечеринку по случаю твоего выздоровления.

— Вспомнил. Мы пойдем или как?

Она не ответила.

Еще бы — смертельно обидеть человека.

Я подошел к двери спальни.

— Флоренс! — позвал я. — Я очень виноват.

Она накладывала губную помаду.

— Эванс, — ответила она, — если бы ты действительно чувствовал себя виноватым, то постарался загладить вину. Но ты не делаешь этого. Поэтому, пожалуйста, не думай, что я тебе верю. Ты уже не отвечаешь ни за свои слова, ни за свои чувства, ни за поступки.

Она ушла.

Я спустился к бассейну, но и там для меня не было спокойствия. Ну сколько я смогу выдержать под водой? Хорошо бы пойти в турецкую баню! Я как-то провел в «Лакшаре» три дня. Но собраться туда сейчас?.. Я разделся догола, улегся на трамплин для ныряния и стал ждать. Чего-нибудь, чего-нибудь… Со мной можно было делать что угодно. Надежда осталась лишь на чудо. А может, произойдет катастрофа и именно она спасет меня? Может, меня убьют, может, убьют Флоренс, может, начнется землетрясение или война? Я понял, почему война так притягательна для людей. Она избавляет их от безнадежных личных невзгод. Война даже лучше турецкой бани. На нее можно свалить все что угодно, и ей можно все объяснить. Ну хоть бы кто-нибудь догадался кинуть атомную бомбу! Тогда я бы мог использовать подвальчик в Индио по назначению.

Я провалился в сон.

Открыв глаза, я встретился с взглядом Флоренс. Она закончила переговоры с Лейбманом. Мне стало страшно, так она глядела. В зрачках застыло убийство. Или самоубийство. Сразу не разберешь. Но самое кошмарное состояло в другом: едва она заметила, что я проснулся, лицо ее снова превратилось в хорошо контролируемую маску с доброжелательной улыбкой. Само очарование! Доктор Лейбман получает СВОИ деньги! Этим утром он провел блестящую психологическую операцию по штопанию разорванной души. Несмотря на всю мою антипатию, я восхитился его работой. И сколько же времени продержатся швы? До следующего сеанса? Он врачует ее каждый день, но его стараний хватает лишь на 24 часа — запланированное старение в области духа.

— Ты не собираешься в офис? — мягко, будто походя, спросила она.

— Что?

— Я сказала, ты не собираешься в офис? Уже без пятнадцати десять.

— Какой офис?

Она нервно посмотрела вбок, подавляя раздражение, ее тело как-то странно дернулось. Я подумал, что надо прекращать играть с ней.

— Нет, — сказал я. — Я уволился.

— Ну, это уже кое-что.

— Да, кое-что.

— И когда ты решился?

— Только что. Хотя думал давно.

— Чем намерен заняться?

— Не знаю.

— Ты уверен, что понимаешь, что ты наделал?

— А разве кто-то может понять лучше меня?

— Эванс, ты только что… Это просто — дерьмо! Ради Бога, да все понимают. Люди понимают.

После вспышки она снова стала следить за собой. Ясно, доктор Лейбман втолковал ей пережидать неминуемое и принимать все провокации спокойно. Господи, подумал я, если бы я был ее психоаналитиком, я бы посоветовал разрядить оба ствола прямо мне в лоб.