Сидя на краю бассейна в удобном кресле и глядя на чистую голубую воду, я часто вспоминал один день моей жизни.
Я поехал тогда на выходные в Нассау. Вообще-то, я не любитель плаваний где бы то ни было, но в тот день я долго лежал на поверхности океана и смотрел через подводные очки вниз, сквозь кристально прозрачную воду, на рыб. Нигде суть жизни не проявляется четче, чем под водой. Они плавают там, под стеклом очков, незатейливые создания, явно без романтики в душе, но и без христианских чувств. Рыба рыбу не любит и не притворяется, что любит. Я видел стайки рыбешек, их название — «баранья голова». У них маленькие, округлые, тупые на конце головы, из них торчат зубы, приспособленные для щипания водорослей. Они медленно, как стадо баранов, плыли ко дну головами вниз, пощипывая морскую траву. Они напомнили мне огромное стадо, которое я как-то видел в фильме об Африке. И как в Африке, где по периметру огромных скопищ антилоп, быков и зебр прятались львы, так и здесь по периметру стада этих рыбешек их караулили барракуды. Но как хищник под водой нападает, я так и не видел. Слышал, что они съедают в день в 20 раз больше своего веса. Но, увы, процесса самого не доводилось видеть. А в тот день выяснил, почему. Все происходит слишком быстро. От медленно плывущего стада «бараньих голов» отстала одна рыба, неуверенно вильнула плавником и вяло, едва заметно попробовала догнать сородичей. Но плывущие рядом имели острые глаза. Нет, они не поворачивали голов и не приглядывались. Рыбы так не делают. Но они поступили так, что я не могу позабыть это и по сию пору. Все стадо внезапно, как по команде, отплыло в сторону; деликатно брошенному собрату, имевшему намек на недомогание, моментально предоставили возможность умереть. Наверно, никто из рыбин не желал оставшемуся вреда, но все прекрасно понимали, что, черт возьми, за этим маневром последует. Не увидев этого, описать невозможно: я говорю о рывке барракуды. В неуловимую долю секунды эта больная рыба оказалась между челюстями барракуды, хрустнула как орех, вильнула предсмертно хвостом, дернулась и оказалась раскусанной на две части. Вторая барракуда поспешила полакомиться дармовщиной.
А стадо, стадо уже отплыло, головы по-прежнему вниз, щип-щип водоросли. Никто из них даже глазом не моргнул. Жизнь продолжалась, кормежка, как обычно.
Мой босс, мистер Финнеган, засвидетельствовал почтение второй раз. С ним прибыл некто, занявший мое место после аварии. Они поспешили отметить, что, мол, ты, Эдди, выглядишь лучше, чем в прошлый раз, но мое обостренное зрение отметило следующий факт: пока один обращался ко мне, другой в это время внимательно изучал меня. И наоборот. Оценивали перспективу, каков я на будущее как работник. И что им со мной делать дальше. В тот день моя уверенность в мистере Финнегане и в его уверениях насчет моего здоровья претерпела изменение. Трудно ожидать иного, он — живой человек, у него — бизнес. Если в крупной организации наподобие «Вильямса и Мак-Элроя» кто-нибудь отсутствует и на деле это абсолютно не отражается, то совершенно резонно встает вопрос — зачем этому кому-нибудь платить такую зарплату? Не могу избавиться от мысли, что мистер Финнеган рассуждал именно так.
Он глядел на меня как оценщик. Например, эдак невзначай наклонившись над бассейном, обронил, что тот, кто меня заменил, работает нормально. Невзначай ли? А когда этот парень сказал: не торопись, Эдди, вернуться, выздоравливай, — неужели я не прав, подозревая их?
Самое странное во всей этой сумятице — я даже не знал, а хочу ли вообще вернуться на работу? И я замыслил повеселиться. Вместо того чтобы осторожно-благоразумно промолчать до той поры, пока я действительно не захочу на работу, из меня вырвалось: «Ребята, только не волнуйтесь, к вам я не вернусь!» Разумеется, такое утверждение застало их врасплох. Сбитые с толку, они прикусили языки. Или я их шокировал, прочитав их мысли? Мистер Финнеган взглянул на моего заменителя, обвиняя его взглядом за мысли, которые он сам до этого носил в голове.
Затем очередная заноза кольнула мистера Финнегана — мысль, а что, если я не вернусь и он останется один на один с головной болью — «Зефиром»? И бедняга, мой заменитель, призадумался, а может ли он выполнять работу Эдди не хуже его самого? Хочет ли он ответственности? Может, лучше оставить все как есть?
Они обменялись безмолвным взглядом. Трудно сказать что-то, пока не знаешь, что ты действительно думаешь. Молчание затянулось. (А я, довольный, созерцал замешательство!) Нарушила тишину Флоренс. Она разрядила неловкость своим хорошо отмеренным убедительным тоном, которым она вообще встречала все неожиданности, и коротким контролируемым смешком, который значил, что ничего страшного не произошло, коль деньги, и немалые, на жизнь были, есть и будут. Она сказала: «Эдди, мы не собираемся принимать всерьез твои слова. Ребята, он шутит». Я пробурчал что-то по поводу полной серьезности моих высказываний. Зачем бросать игру, если она так нравится? Еще поиграю. Но они уже облегченно рассмеялись и торопливо зашагали к дому.
Как только звуки мотора «роллс-ройса» затихли в отдалении, Флоренс примчалась вниз и таким приятным и размеренным голосом сказала: «Эдди, прошу тебя, не думай, что мы возлагаем на тебя обязанность решать что-нибудь в данное время. Ты нужен им в компании. „Зефир“ же полностью на тебе. И потом, Эдди, когда встанешь на ноги, взгляни на кучу счетов, скопившихся у меня… Но сейчас забудь об этом. Отдыхай».
О-хо-хо, подумал я, такая игра, такая игра! И с того дня я начал только в нее и играть. Вместо того чтобы думать перед тем, как говорить, как я делал всегда, я начал выплескиваться спонтанно. Я даже позволил себе выражаться теми идиотскими словечками, переполнявшими меня всю жизнь, которые я до этого резко в себе душил. Я позволял себе откровенность на любую тему. И странно, на меня никто не обиделся. Все были сказочно терпеливы. Я мог сказать гостю, что не хочу его видеть. Гость изображал улыбку, разворачивался и уходил. А сколько энергии тратилось в старые, добрые времена на притворство! Моя «невменяемость» позволила говорить в точности то, что я думаю, высказывать все желания, симпатии и антипатии.
Самое драматичное открытие касалось меня самого. Оказывается, за многие годы я так привык к цензуре своих собственных мыслей, поступков, что сейчас просто не знал, во что я верю, как сейчас правильно думать и как, что и когда сказать.
И поэтому я брякал что попало, не замечая ни задетых струн души, ни смущения бедной Флоренс (а раньше я это замечал!).
Вскоре я уже с нетерпением ожидал гостей. Хотелось знать, как далеко я могу зайти. Фактически же в своих первых жестоких попытках проникнуть в неизведанную область стихийной правды я сразу продвинулся очень далеко вперед. Поясню — опрос на всеобъемлющую честность лучших подружек Флоренс: глядя на них, срывая лепестки лжи и наблюдая за бледнеющими сучками, за их терпеливыми и терпящими улыбками-гримасами, я находил все большее к себе участие, вот это было открытие!
От махонькой аварии — столько полезного!
Так шли дни. Я — выживший из ума король — сидел у своего замка, возвышающегося позади бассейна, а вниз к моим ногам спускались соки, обеды и иногда выпивка. И еще поток гостей. Один за другим. Каждый переполнен нектаром доброжелательности по пути ко мне и горечью злобы, разочарования и жалости — по пути от меня. Ну как можно сердиться на человека, разбившего до основания свою черепную коробку?
Я брал реванш после кровоточащей жизни, прожитой в постоянных подсчетах, в постоянных обдумываниях, что, как и где сказать. У кого, скажите на милость, поднимется рука, чтобы бросить в меня камень за мою забаву? Странно, но жертвы моих язвительных выпадов тоже находили животное удовольствие в разговорах со мной. Они соревновались, как я узнал позже, хвастаясь, о ком из них я говорил в самых ужасных словах. Их всепрощению и края не было видно. «Травма, — шептали они, отъезжая от дома, а на щеках их горел румянец от моей последней грубости. — Обширная травма черепа».
