— Я слушаю.

— Я не настаиваю. Хочу, чтобы ты сам все обдумал и сам захотел. Но добавлю, то, что произошло вчера ночью, в принципе ничего не меняет. Пришло время серьезно подумать над нашими отношениями. Мне кажется, что мы можем чудесно жить вместе, но доктор Лейбман почему-то сказал, что я никогда, никогда не должна и мысли такой допускать, что я не могу прожить без тебя. Потому что это не так. И чем быть униженной подобным образом опять, сказал доктор Лейбман, мы…

— А он не так уж и мало наговорил!

— Эванс, не вижу повода для острот, тем более твоя враждебность к…

— Ладно, ладно. Флоренс, я думаю смотаться на недельку-другую в Нью-Йорк. На родителей взглянуть, да и с Колье нужно встретиться…

Я с удивлением услышал собственные слова — еще секунду назад я не планировал никакой поездки.

— По-моему, неплохо придумано, — сказала Флоренс. — Таким образом ты убиваешь двух зайцев — не будешь видеть ни ее, ни меня.

— Вот-вот, — сказал я.

Отцы, имеющие сыновей, не ставьте им в пример меня!!!

— У тебя также есть шанс…

— …подумать! — закончил я ее фразу.

— Правильно. Эванс, мне не дают покоя разные мысли. По пути сюда я чуть не попала в аварию. О чем-то задумалась и выехала на встречную полосу. Только этого не хватало! Вспоминаются слова доктора Лейбмана: «Никогда не говорите себе, что не можете прожить без него».

Доктор Лейбман занимал достойное место в моей жизни.

Наверно, и шальная мысль о Нью-Йорке возникла в пику ему. Потому что решиться на такое предприятие, будучи одному в доме, оказалось трудненько. Эллен с Роджером укатили на бергмановский Праздник изящных искусств. Я лопал пирог в одиночку. Потом пил в комнате. Заглатывая порции алкоголя, я все еще колебался, но набрал номер и заказал билет на одиннадцать. Потом пил еще и никак не мог прийти к окончательному решению. В комнате висела фотография Флоренс в серебряной рамке. Глаза на снимке выглядели изумительно — большие, сияющие, честные, добрые, полные чувства, которое она никогда не выплескивала в мир… только на меня. Я посмотрел на ее нос с большой горбинкой, такой неподкупный, такой римский (никогда не смогу простить ей брата ее деда по отцу, бывшего членом Верховного Суда). Затем изучил ее лоб — высокий, чистый, без морщин, волосы аккуратно зачесаны назад. Ни тени фривольности — святая простота. Мне пришло в голову, что она потому полностью доверилась доктору Лейбману, что не могла полностью довериться мне.

Я вспомнил все хорошее, что она для меня сделала, ее поддержку, когда я только разворачивался, ее веру и терпение, которые она столь расточительно тратила на меня, ужасные вещи, сделанные мной по отношению к ней. Вспомнил, как она вела себя, наблюдая вблизи за моей жизнью. И так двадцать лет. Она заслуживает честного отношения, думал я, заслуживает права точно знать, что она имеет сейчас и что ей следует ожидать в будущем. Другими словами, она заслуживает мужа.

Затем мелькнула мысль, весьма удивившая меня, мысль, что доктор Лейбман абсолютно прав, говоря ей, что можно жить и без меня. Всякое может случиться — может, и придется. Я подошел к стене, поцеловал снимок как икону. Флоренс, улыбнувшись с фотографии, казалось, спросила: «А это еще зачем?» Я заплетающимся голосом ответил: «А затем». Не отводя от нее глаз, я поклялся, что буду ей другом и скажу ей то, что должен говорить другу, — правду. А если ситуация станет безнадежной, если я заберусь слишком далеко, то у нее, по крайней мере, есть шанс спасти себя. Я кинул одежду в сумку, вызвал такси и едва поспел на самолет.

Меня порядком развезло в авиалайнере. Стюардесса не предложила второй рюмки, окинув меня взглядом. Такого со мной еще не бывало.

Весь полет состоял из подскоков и проваливаний. Во время самого опасного виража, когда фюзеляж пролетел над пиком Монтаук, едва его не чиркнув, я подумал, что мы вот-вот разлетимся на куски, но мысль ни капли не ужаснула меня.

На следующее утро я очнулся в «Алгонкине» и сразу отправился в журнал. Сказал тамошним ребятам, что статья выходит неплохо, но нужно повидать Колье еще раз. Они ответили согласием, что значило — билет до Нью-Йорка будет оплачен не из моего кармана. Деньги становились важны для меня. Уладив дело, я отправился бродить по городу и искать Гвен. Улетев, я забыл захватить чтива на дорогу, и поэтому в Нью-Йорке купил книжку о сексуальных традициях неразвитых народностей, с тем чтобы хоть одним глазком взглянуть, а не разъясняет ли она некоторые непонятные для меня вещи. В ней я обнаружил, что среди папуасов человек, достигший 45-летнего возраста, мог вести себя в сексе как ему бог на душу положит, без какой бы то ни было цензуры. Они, наверно, считают, что тому недолго осталось пребывать в бренном мире, простим ему все грехи и извращения. Будем терпимы к человеку, прожившему столь долгую жизнь. Укрепленный знанием, я продолжил поиски. Теперь уже в районе Гринвич-Виллидж, месте ее постоянного обитания. И около полуночи, заглянув в кафе под названием «Фигаро», я увидел ее среди молодежи. Но сидела она особняком.

Она тоже увидела меня. Спустя минуту колебаний, она извинилась и вышла. Я прошел от освещенных окон подальше, чтобы скрыться от ее глаз.

Но «Я соскучилась по тебе!» были ее первые слова. Впрочем, я это понял, лишь увидев ее.

Она остановилась временно в Челси и ищет постоянную квартиру, начала она объяснения. Потом запнулась. Мы молчали. Все было ясно и без разговоров.

Мы еще постояли на темной улице, напротив кафе, не глядя друг на друга. Подошло такси. Я усадил ее, сел сам и сказал водителю: «В Челси». Гвен была безучастна. По дороге мы не обмолвились ни словом, не обнялись, сидели на заднем сиденье, как два проклятых существа.

Ее комната оказалась крошечной. Мы бросились друг к другу в объятия без раздумий, без мыслей — одно желанье. Ни на что остальное не было ни времени, ни энергии. И так всю долгую ночь.

Когда она заснула, я ощутил ее тело от головы до пят одним прикосновением, одной нервинкой. Я тоже засыпал, но урывками, без конца просыпаясь и ощупывая ее рядом.

Утром, проснувшись, я увидел ее уже одетой. Она сказала, что решила расстаться со мной. Ничего не объяснила, да я и не нуждался в словах.

Гвен даже выглядела соответственно — нацеленность на разрыв, не географический и не словесный, а настоящий, тот, который надо сделать внутри. Раздавить любовь навсегда — читалось на ее лице.

Я спросил ее — полубезучастно, — почему мы не можем жить как раньше.

— Если бы я была сильная, — ответила она, — то, может, мы и смогли бы. Но я уже иссякла.

После этого я начал бороться за дни, за часы; придумывал всякую всячину, лишь бы задержать ее. За месяц я готов был продать душу.

Я сказал ей, что мне надо повидать Колье — последнее интервью, проверка некоторых фактов, — спросил, может ли она пойти со мной?

Она ответила, что нет.

Я сказал, что она должна, — надо закончить дело вместе.

Она не видит в этом смысла.

Я сказал, что мы, разумеется, по-разному относимся к этому человеку, но для меня именно это и является стимулом, и вообще, я много размышлял о ее мнении, сравнивал со своим и должен признаться, что у меня появились определенные сомнения, очень серьезные, и что, более того (я отчаянно придумывал слова), я хочу еще раз увидеть Колье, чтобы разобраться не в нем, а в самом себе, что я звонил ему и из Калифорнии, и из Нью-Йорка, но он отвечал, что занят, до тех пор, пока я не обронил фразу, что со мной будет Гвен.

— Без тебя, — сказал я ей, — он не желает встречаться со мной.

Она промолчала, но я понял, что хотя и неохотно, но согласие дано.

Вторая встреча с Колье должна была пройти по-другому. Она не станет повторением прежних стычек, в которых он вещал, что хотел, а я не мог вставить ни слова из того, что действительно думал. Я решил быть честным, благородным и открытым — и произвести впечатление на Гвен.

Едва переступив порог его дома, я предложил ему прочитать черновик статьи, предлагая тем самым открытую игру. Колье спросил, изменю ли я что-нибудь, если он будет возражать против некоторых формулировок.