Чтобы поддаться его обаянию, его надо было видеть. Я думал, что выпуск таких политиков прекращен — он просто насыщал атмосферу всем этим романтическим бредом, густо сдобренным его личной убежденностью и великолепной чувственностью. А мы, избиратели, слепли и не видели его подлинного лица.

Конек Чета — либеральный интеллектуал. Я немедленно обзавелся ярлыком оного. Воображаю, как он расстроился, узнав, что я к тому же и не еврей. Он спросил меня об этом в самом начале беседы и затем переспросил через несколько часов, якобы забыв. Я зацепился за вопрос и поинтересовался, так ли это важно для него. Он начал хохотать, долго и заразительно. Потом повернулся к Гвен и поведал ей, что ее шеф достаточно дипломатичен, не так ли? Почему бы не спросить прямо, является ли он — Чет Колье, антисемитом? Оба вопроса он обратил лично к ней, как бы удивляясь, что, мол, она связалась с таким типом, как я? Талантливо, по-мужски он принялся охмурять ее прямо при мне. Получилось так, что он польстил и ей, и мне, и это было отмечено. Но если он хотел смутить ее, то вовсе не преуспел в этом. На его заигрывания и ухаживания в лоб она оставалась холодна. После нескольких минут кавалерийской атаки я почувствовал слабое раздражение. Он быстро смекнул, что к чему, и время от времени возвращался к такому способу разговора — обращался только к ней, меня не замечая в упор. И я почувствовал себя идиотом. Должен признаться, сукин сын прямо-таки наслаждался игрой.

Интервью я задумал лишь как попытку рассмотреть, как далеко я могу помочь ему зайти в фантазиях на тему морали и политики. У меня есть дар обработки таких штампованных созданий. Невзначай задеваю проблему неестественным образом и жду, когда в объекте проснется или отрицание, или одобрение. Обычно человек, у которого берешь интервью, так заинтересован, чтобы его описали в выгодном для него свете, что спустя какое-то время его можно раскрутить на полный оборот. Протягиваешь ему руку дружбы, затем задаешь тот самый незатейливый вопрос, потом смотришь, как он склоняет голову и колеблется, ищешь тропку к его сердцу, завоевываешь его расположение, и он твой — идиот. Вскоре он отпускает тормоза, надеясь, что ты считаешь его неплохим парней, и дает информацию.

Но с Четом Колье обкатанный прием не сработал. Он обожал быть разным — причем взрываясь. Даже если я не соглашался с чем-то, он тут же находил другую сторону обсуждаемого предмета. После полутора часов скачков от белого к черному, когда я устал уже его слушать, Гвен неожиданно задала ему вопрос:

— Мистер Колье, неужели вам все равно, что мы о вас думаем?

— Абсолютно! — сказал он и сразу захохотал.

Вообще-то я ожидал услышать в его смехе какую-то тревожную нотку, но смех был естественен на сто процентов. Гвен тоже начала смеяться, а он начал строить ей глазки, опять наплевав на мое присутствие.

— Я знал, что ожидать от нашей с ним встречи. И не хочу, чтобы он хвалил меня, — могу недосчитаться на выборах многих голосов…

Ерунда, которую он нес, была далеко не смешна.

— А теперь, — продолжил он, взяв Гвен под локоть, — пройдемте на солнышко и поглядим на моих зверушек.

Мне осталось только идти следом за ними.

В душе шевельнулось что-то вроде зависти. Не в пример ему, я никогда не мог вот так ни с того ни с сего рассмеяться. Хотя всегда желал. Усилием воли я запрятал это возникшее чувство — зависть? или даже обожание — вглубь. Оно не отражает истинного положения вещей: этим типом я восхищаться не буду.

Мы шли по его владениям. Недалеко от разворота для машин, у входа, стоял трактор. Лужайки как таковой не имелось — обычная трава. И грязь. Он был обут в какие-то грубые ботинки, я — в обычные городские, Гвен — в итальянские туфельки с тонкой подошвой. Колье послал слугу в дом за галошами и лично опустил в них Гвен. Они были гигантского размера, и она выглядела в них очень пикантно. Меня он такой чести не удостоил.

Древние дубы и окружающие их строения были ровесниками времен если не первопроходцев, то уж Гражданской войны точно. Внутри дома сквозило — он поддерживал традиции английских провинциальных джентльменов, — с моей точки зрения, было очень холодно. Моя кровь порядком разжижела. А на улице пригревало солнце. Домашние животные бегали на воле. Гвен записала в блокнотик восемь котов и шесть собак разных пород. У Колье были и породистые, и дворняги. Все они бегали друг за дружкой, переступая через лежащих на земле, что-то ели, грызлись, размножались, рожали и нянчились. Меж взрослых особей ползали щенки и котята. Сцена кисти Брейгеля. Здесь они были дома, как и сам Колье.

Сзади стояли клетки с дикими животными. В одной была ласка, пойманная им в силки. Для лучшего обзора Колье при нас перегнал ее в клетку побольше. Еще имелось: дикая кошка с раненой ногой, хозяин извлек как-то ее из капкана во владениях соседа-фермера; котенок ягуара, присланный из Каракаса другом, и огромный грязный ястреб преклонного возраста (так сказал Колье). Наверно, смирился со своей участью, бедняга, подумал я.

И снова, должен признаться, я поймал себя на мысли, что завидую ему. В глубине души я тоже хотел иметь много животных, но Флоренс совершенно справедливо заметила, что их присутствие ограничит нашу свободу. «Сам подумай, — сказала она, — а если мы соберемся попутешествовать? С ними что будем делать?» А что делает с ними Колье? Бросает, наверно, и зверье пожирает друг дружку. Я уже собирался спросить его об этом, но заметил, как он снял свою куртку лесоруба (солнце спряталось за тучи, и резко похолодало) и набросил ее на плечи Гвен. Сукин сын вовсю приударял за моей девчонкой!

Мне показалось, что его пора убивать. Но это было лишь начало.

Разговор, по его инициативе, перешел на вещи, бесившие меня. Он, разумеется, вычислил их. И я окончательно решил, что в статье не оставлю от него камня на камне.

Первая тема — евреи. Он находит, что большинство американских евреев стыдится своего происхождения. А что я думаю об этом?

Я не согласился.

Евреи считают, что девчонки их племени без семитских черт в лице — самые лучшие. А об этом что я думаю?

Нонсенс, ответил я. Но теперь интервью брал уже он.

Евреи всегда берут в жены девчонок, не похожих на евреек, предпочитая курносых, а уж если у них носы длинные и горбатые, то заставляют отцов делать им операции и заодно электролиз с целью убрать усики. Как эта мысль?

Банальный предрассудок, ответил я.

Он одобряет деятельность черных мусульман. А я?

Я не одобряю.

Он не может видеть, как массы негров ухитряются быть такими терпеливыми. Если бы он был негром, то его ружье давно бы стреляло. А что делал бы я?

Никогда, ответил я.

Единственное средство, которое может дать им уважение белых, — это кулак; фигурально выражаясь, они должны драться, при необходимости и с оружием. Или я не согласен?

Ни в малейшей степени, сказал я.

Он не верит в лепет о ненасилии, потому что история движется через регулярное кровопускание — взять, к примеру, нашу историю, — неужели я и с этим не соглашусь?

Разумеется, нет. Колье сиял от удовольствия, сволочь.

Хорошо, неужели я действительно думаю, что все это пение гимнов, все эти священники-политики и собираемые ими стада приведут к чему-либо толковому?

Рациональное зерно в этом есть, ответил я.

Он расхохотался и сказал, что я заслуживаю того, что вскоре получу. У него остался один-единственный вопрос ко мне. Неужели я действительно желаю неграм абсолютного равенства в нашей стране? Не торопитесь, он посерьезнел, а ответьте по совести, неужели я действительно этого хочу?

Я сказал, что не понимаю, о чем речь. Но, конечно, я понимал.

Он повернулся к Гвен и сказал ей:

— Пойдемте, я вам кое-чего покажу.

И увел ее. А я получил шанс собраться с мыслями и сказать себе: «Наберись терпения! Ты достанешь его позже — с помощью печатной машинки».

Колье показывал Гвен гоночные машины «Морис» и «Мазерати» — обе в превосходном состоянии. Но я как собеседник уже отсутствовал. Он говорил только с Гвен.