— О, прекрасно! — ответил старый, добрый Эдди.
— Но никаких сю-сю-сю и никаких ля-ля-ля, вопрос ясен?
Он рассмеялся и исчез.
На обочине, перед «Готхэмом», притулился, так и не ставший настоящим автомобилем, тарантас с Ральфом Скоттом на месте водителя. Эллен лежала на заднем сиденье. У нее болела голова.
До пролива Ральф не вымолвил ни слова. Выйдя у старого дома, я поцеловал на прощание Эллен, пожал руку Ральфу и был таков. Не помню еще ни одного случая в жизни, чтобы я был кому-то так благодарен, как в тот день Ральфу. За его молчание.
Они уехали, а я сел на крыльцо. Я хотел только одного: сидеть на крыльце. Понятно, почему так часто звери довольствуются простым сидением где-нибудь.
Тишина приятно окутывала меня. Бриз щекотал щеки. В воздухе разливался аромат цветущих акаций отца. В проливе сновали лодки, на них, наверно, кричали, переговаривались и смеялись, но я их не слышал и был благодарен расстоянию за это. Казалось, где-то в мире что-то происходит. А мне до этого дела не было.
Издалека донеслись мощные толчки. С интервалами сотрясался воздух — бум, бум, бум! Даже не звуки, а ощущения тела!
Началась война? Мне было все равно.
Я стоял на краю. Сегодня должно было произойти нечто неотвратимое. Не днем, так ночью.
Бум… Бум… Бум!!!
Это был не гром, хотя и чувствовалось приближение дождя. Поверхность воды отливала свинцом. Резкие порывы ветра вспахивали белым барашком серость воды. Затем снова глухие удары. Или гром. Нет, скорее удары. Слишком равномерные для раскатов грома.
Сегодня должно случиться что-то смертельное. Что-то окончательное.
Я встал и медленно пошел к старому теннисному корту.
В голове взбухала нудная боль. Такая бывает перед солнечным ударом. Неужели из-за этих бум-бум?
Теннисный корт был заброшенным и заросшим. Два ржавых столбика в зелени травы и ржавая металлическая сетка по бокам. Одно поколение назад за кортом ухаживали. На выходной к нам наехал один крупный покупатель из кливлендского магазина. Отец прослышал, будто тот обожает теннис, и хотя сам он не играл и особого удовольствия в строительстве площадки для нас, детей, не находил, по этому случаю пришли специалисты. Проснувшись в воскресенье в полдень, покупатель обнаружил, что для него готов корт. Но накануне вечером состоялся покер, человек страдал от похмелья, и он даже не пошел смотреть на корт. Он тогда сел на крыльцо, взглянул на пролив, сказал, что тот напоминает ему озеро Эри, и объявил, что уезжает рано.
В то лето мы с Майклом бесились на корте. Но к следующей весне глиняное покрытие треснуло, а зимние морозы выдавили из земли несколько на удивление крупных валунов (откуда только?).
Сейчас, спустя одно поколение, корт еще оставался кортом — четырехугольником, поросшим зеленью, еще одной вещью, так и не оцененной, которая отмечала вехи жизни моего отца, как рояль, как моторная лодка — вещи, которые он приобретал, но от которых он так и не вкусил прелесть жизни. Добавь к ним, подумал я, и мать.
Удары стали тяжелее. Гул несся над темнеющим проливом. Я ощутил себя помещенным в огромный барабан, уши чувствовали больше давления, чем сам звук.
Тяжелыми, беззвучными каплями посыпался дождь. Я вспомнил о дожде в Хиросиме, из какой-то книги.
Я стоял посреди теннисного корта и думал: что же ценил мой отец, что же ему было действительно дорого, если отбросить все эти покупки, которыми он пренебрегал? Где те настоящие вещи? Что осталось, думал я, от усилий и страсти, от безумной энергии его жизни?
Теннисный корт не сопротивлялся нападению дождя. Капли молча исчезали в густой траве. Как само время. И никаких отметин!
Мое прошлое… Пусть оно исчезнет без следа!
Я медленно пошел обратно к дому. На крыльце я снова сел и стал смотреть, как дождь равномерно стирает прошлое из памяти. Как говорит одна старая книга, пламя и наводнение! Или просто омовение, говорит еще кто-то из мудрых. Ките. Он умер молодым. У меня мало времени, подумал я. Уже поздно. Но я, по крайней мере, начал сначала. Я столкнул все со скалы в пропасть, подходит время и для самого Эдди. И его столкну, придет срок. И затем я стану единственным жителем своего собственного мира.
Я запел свои любимые: «Я и моя тень», «Со мной все в порядке», «Прощай, дрозд!» и песню, занимающую первое место в моем собственном хит-параде (всех так волнует личность Эдди, и все же!), — «Эдди, не живи здесь больше!»
Как это мерзко — сидеть и самоуничижаться под дождем. Ну и что, подумал я?
Мне пришло в голову, что единственное свидетельство о существовании Эдди, — это дом. Я выбросил весь хлам, но остался сам дом. Я ударил по крыльцу. Краска отстала перьями. Вот и все, что осталось от Эдди. Дом — его последний след на земле.
В душе поднялось чувство праздника — некое яростное желание отметить смерть и возрождение. Захотелось смыть или сжечь старое и отметить приход нового. Всякое изменение совершается при кровопускании, даже самое первое — рождение. Огонь и вода иногда необходимы. Иегова не был жестоким. Он знал истину.
Мне показалось, что человеческую расу, судя по преданиям, время от времени обуревало чувство обновления, как и меня сейчас, — заявить, что что-то плохо, уничтожить это плохое и тем самым расчистить место для подрастания нового.
Меня всегда потрясало, как быстро прорастает свежее. Я вспомнил то время, когда в попытке сделать жизнь на западном побережье сносной, я купил ранчо в Охайе, сотня с лишним акров земли, москиты, заросли шалфея, кусты с шипами и змеи. Пару лет я ковырялся в земле, так и не приблизившись к искомому, и по ходу дела сжег массу кустов. Делалось это так: несколько старых автошин, заправленных керосином, раскладывались меж кустов и поджигались. Не знаю, из каких химических компонентов состояла резина, но горела она превосходно. Пламя пожирало все: сухое и мокрое, цветущее и засохшее. К следующему дню от мощных кустов ничего не оставалось, кроме нескольких железных колец, составлявших каркас шин. И пепла, несколько дюймов глубиной. И этот пепел даже не успевал до конца остыть, когда сквозь него пролезали к свету маленькие зеленые ростки. Корни не выгорали.
Я встал и снова ударил по крыльцу. Лепестки краски отслоились, и обнажилось дерево. Добыча для огня, подумал я.
Внутри дома я прислушался. Сверху, заглушая дождь, слышался перестук капель о дно металлических кастрюль. Я пошел наверх, туда, куда мать перекрыла доступ для воды и отопления. Ступени привели меня на третий этаж, в небольшой холл, освещаемый лишь светом из окна. Вокруг были три комнаты для слуг, и одна дверь вела на чердак, на наш огромный чердак. Открыв туда дверь, я увидел, что под щелями и дырами под крышей стоят горшки и кастрюли из кухни. Когда мы с Гвен готовили, то заметили, что из утвари осталось всего-навсего пара тарелок и кастрюль. Все остальное было здесь: на столах, стульях, на полу. В некоторых местах через дыры в крыше виднелось небо.
Там же, наверху, я нашел чемодан отца, ветеран его 49 путешествий за океан. Мягкая коричневая кожа съежилась, как высохший пергамент, пряжка и перевязь сломаны. Но по наклейкам на чемодане четко прослеживались славные годы отца: отели «Кларидж» в Лондоне, «Ритц» в Париже, «Гранд» в Вене, «Гранд Бретань» в Афинах, «Шепхерд» в Каире, «Токатлиан» в Константинополе.
Рядом стоял материнский сундучок. Я снял с него кастрюльку с водой, поставил на сухое место и открыл. Мать ездила очень редко и для этих целей у нее был свой багаж: сделанный в Лондоне саквояж с деревянной рамой внутри. На случай выезда лежала ее одежда: яркое платье, она носила его до замужества, ее праздничный наряд, одежда ее счастливых дней. Я никогда не видел ее в нем. Она всегда носила скромные незаметные платья по традиции ее народа. Даже не могу представить ее в чем-нибудь ином.
Но все это она когда-то носила. Потому что в сундучке имелись фотографии ее отца. Тех времен, когда я ходил под стол пешком. А засунули их сюда, чтобы забыть и не тревожить память. И вот сейчас ко мне явилась мама в веселом платье 10-х годов этого века, в шляпке на взбитом коконе волос. Под шляпкой виднелось ее лицо, лицо мамы, сияющее молодостью и надеждой. Она была красивой девушкой. Среди фотографий была одна, где они с отцом переглядывались тем особым тайным любовным взглядом, которым обладают только любовники. Куда исчез этот взгляд? Сколько времени потребовалось, чтобы вытравить его навсегда?
