— Кто-нибудь хочет высказаться? Думаю, что все ясно и так!

— Нет, не ясно! — громко сказал я, и, подойдя к президиуму, спросил в микрофон: — А беспартийному высказаться можно?

«Дядя Абраша» что-то заворчал, заворочавшись в своем кресле, но я, не отходя от микрофона, громко пояснил:

— Товарищ Леонид Ильич Брежнев в своем выступлении на (и я назвал где именно!) предупреждал нас, что прием в партию — это не формальный, а принципиальный вопрос, требующий всестороннего обсуждения!

— Пусть говорит! — тихо, но слышно для меня шепнул Абраму Володя.

И я, уже законно становясь на трибуну докладчика, начал говорить столь вожделенную для меня речь. Присутствующие сообщили мне потом, что она напомнила им речь Цицерона против Катилины, хотя откуда они могли ее слышать сами?

Я начал с моего желания честно трудиться на благо ТПИ, и о провокации со стороны Поносяна, на что есть свидетели. Говорил о том, что Поносян отговаривал меня от вступления в ряды КПСС, чему тоже есть свидетели, а сам подал заявление при этом. Поносян добился неизбрания по конкурсу опытного преподавателя, бывшего зав. кафедрой Стукачева, которого он использовал для опорочивания меня перед ректором — на это имеется заявление, подписанное самим Стукачевым. Поносян, будучи ответственным секретарем приемной комиссии, добился поступления по конкурсу, достаточно высокому, в наш институт, десятков ребят, почти не знающих русский язык. На каком языке они сдавали вступительные экзамены, и как они сдали экзамен по русскому языку? А ведь они из той же республики, откуда приехал Поносян. И последнее — Поносян говорил мне при свидетеле, что если ректор будет несговорчив, то у него имеется на него фотокомпромат, касающийся отдыха ректора в Кисловодске…

— Абрам Семенович, — обратился я к ректору, — рассказать, чего именно касался компромат из Кисловодска?

О романе ректора многие знали, и в зале раздался смех. Ректор сидел весь красный, потупив голову. Поносян сидел в зале с цветом лица, соответствующим его фамилии. Зал слушал меня с таким вниманием, как будто я открывал им государственную тайну. А ведь почти все все это знали…

— Я считаю, что такому человеку, как Поносян не место в партии, да и в институте, а парторганизация должна сделать выводы и очистить институт от скверны, которая сегодня позорит, а завтра погубит наш институт! Не надо оваций! — в шутку добавил я и, раскланявшись с залом, сошел с трибуны. Вопреки моей последней просьбе из зала раздались аплодисменты.

— Блеск! Чем не: «Квоускве тандем, Катилина, абутере патиенциа ностра!» («До каких же, наконец, пор Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением!») Цицирона, — как потом мне заметят об этом присутствующие Не ожидая результатов голосования, я покинул зал. Мне с ними больше не по пути! На Запад, на Запад! — говорил я себе, имея в виду, конечно же, Курск. Потом я узнал, что Поносяна все-таки приняли в партию, при трех голосах против. Один из тех, кто был против, стал потом секретарем парткома вместо Володи, другой ректором, вместо Абрама Семеновича; третьей была дама, просто симпатизирующая мне.

А интереснее всего то, что министерская комиссия, которая спустя несколько лет проверяла ТПИ и, найдя там массу злоупотреблений, в результате сместила ректора. И возглавлял эту комиссию ректор Курского политехнического института!

И как после этого не поверить в торжество Справедливости, хотя бы локальной?

Опять нашему герою удается улизнуть от настигающего катка, грозящего «раскатать» его в лист, столь тонкий, что подсунуть его в щель под дверью не было бы проблемой. На сей раз он нашел убежище в древнем русском городе Курске, с его провинциальной тихой жизнью, красивыми курянками — «горлинками» и по-отечески заботливым начальником — ректором. При этом, получив и карьерный рост! В Курске герой нашего повествования заимеет все условия для успешной защиты докторской диссертации, получения долгожданного ученого звания «профессора механики». Но, как обычно случается с людьми, имеющими «все условия», с другом моим приключилась утрата сдерживающих центров, и он «пошел в разнос» по женской линии. Этот «профессорский синдром» стал причиной его развода с женой, женитьбы на юном создании и переезда в другой город, лучше которого нет на Руси…

Перед отпуском, который начинался в первых числах июля, я подал заявление об увольнении, в связи с избранием по конкурсу в другой институт. Мне его с удовольствием подписали, и я стал готовиться к переезду в Курск. Я обещал, как устроюсь на работу, забрать в КПИ, кроме Лили — Тамару, Романа с Галей, и, конечно же, Лиду с Сашей.

Я налегке выехал поездом в Москву, рассказал Тане и Моне о том, что я уже живу и работаю в Курске, причем с повышением. Таня была рада тому, что это вдвое ближе к Москве, чем Тольятти, а Моня заметил, что это «ход конем» в Москву — сперва длинный ход на Запад, а потом, вдвое короче — на Север.

— Хотя умнее всего было бы этот ход на Запад сделать в три-четыре раза подлиннее, тогда и на Север не пришлось бы заворачивать! — политически рискованно заметил Моня.

Из Москвы я «Соловьем» направился в Курск, где снова встретился с ректором и поблагодарил его за мое успешное избрание.

— Подумать только, было три претендента на одно место! — заметил мне ректор, — Совету пришлось выбирать одного из трех. Пришлось замолвить за вас словечко, ваш козырь — это готовая докторская работа. В нашем институте только один доктор, да и то — пожилой. Это непорядок для «Политеха» в центре России! Да и вообще в Курске докторов наук — раз, два — и обчелся!

Зашел вместе с ректором на кафедру, и там, по чистой случайности оказались трое преподавателей, один из которых — Юрий Александрович Медведев, исполнял обязанности зав. кафедрой. Юрий Александрович — интеллигентный человек, спортивного склада, лет сорока пяти, бывший декан механического факультета, куда относилась и наша кафедра. Он буквально скрасил все мое последующее пребывание в Курске, помогая и множество раз выручая меня. Но в этот раз мы только познакомились, и он показал мне распределение нагрузки на осень. Я выбрал себе крупный, человек на двести, поток и пару групп практики. Подав заявление о выходе на работу с конца августа, я вылетел самолетом в Киев, а оттуда — во Львов.

Во Львове, оказывается, получили наш огромный ящик с «гибридами», деталями, кое-каким инструментом и прочими полезными и нужными вещами. Но понятия не имели, зачем я это все им выслал.

Я встретился с Атояном и все рассказал ему, напирая на то, что заведующий кафедрой сможет больше помочь делу, чем просто доцент. В конце концов я уговорил его перезаключить договор с ТПИ на КПИ, а «гибрид» установить на автобус во Львове, прямо в ГСКБ. Действительно установка «гибрида» требовала разрезания несущего лонжерона автобуса, и замены его части новой фасонной деталью. А потом переоборудованный автобус предполагалось отогнать для испытаний в Курск.

Целый месяц я приходил в ГСКБ к 8 утра, переодевался в робу и работал «слесарем-консультантом», руководя действиями сварщиков и сборщиков. Чуть не покалечили автобус — с перерезанным лонжероном, он накренился и чуть не свалился в смотровую яму вместе с «гибридом». Но все-таки устоял.

— Жаль, что не свалился, возни было бы меньше! — в сердцах проговорил один рабочий, самый ленивый и бестолковый из бригады.

— Ах ты, сволочь Бандеровская, вредитель сучий, да я тебя за такие слова по стенке размажу! — накинулся я с кулаками на перепуганного работягу. Написал на него докладную Атояну и попросил заменить на добросовестного мастера. Меня стали побаиваться. Они поняли, что хоть я и в робе, но не их брат-пролетарий, а «из начальства». Быть заинтересованным в результатах работы — это, видимо, не для пролетариев!

Наконец, «гибрид» смонтировали и автобус, загруженный вторым «гибридом» и другим содержимым был готов к поездке. «Выпускать» его договорились по моему сигналу из Курска, когда будет ясна обстановка.