— Галя, срочно к Нурбею в постель! Легенда: ты любовница Нурбея, а я стерегу вас от Лили! — скомандовал он, и мы в панике подчинились. Я быстро лег на свое место у стенки, Галя — с краю. Белье и одежду Гали, Роман забросил в спальню и приоделся кое-как.

В ожидании звонка в дверь, Роман стоял возле спальни и внимательно смотрел на нас.

— Чего зенки-то таращишь? — по-дружески спросил я Романа, — а то встану сейчас! Я — женатый человек, ты на свою мерку всех не меряй! — выговорил я своего друга.

И тут раздались звонки в дверь — частые, продолжительные. Я заметался в койке, Галю затрясло, как в лихорадке. Каждый из нас вспомнил, видимо, аналогичные случаи из своей «прошлой жизни», и мы адекватно отреагировали. Роман грозно спросил: «Кто там?» и открыл дверь.

В дверь вошли грузной поступью гоголевского Вия. Послышались росомашье ворчание Тони и укоризненный мат Романа.

— Она здесь, она здесь! — раздавался голос Тони, — я хочу на нее взглянуть!

Тут наша дверь распахнулась, и в спальню решительно ввалилась Тоня. За ней трусливо семенил Роман, и я заметил на его глазах слезы, которые он размазывал кулаком по лицу. «Это что-то новое!» — успел подумать я, и привстал с постели, обнажив волосатую грудь.

— Ё-мое, так же и склещиться недолго! Это что, комиссия из парткома? — возмутился я.

— Как вам не стыдно! — истерически завизжала, в свою очередь Галя, — какое вы имеете право врываться в нашу личную жизнь! — вопила она, делая это очень естественно.

«Вот сучки эти бабы, — подумал я, — все до одной артистки погорелого театра!». И грозно прорычал: — Роман, убери свою партийную тетку и уберись сам, иначе мы продолжим при вас, — а это уже будет разврат, о чем я и доложу нашему другу Володе. Подглядывать, — а это называется «вуайеризм», — у нас в стране считается страшным развратом и карается по статье! — нагло соврал я, и толстую Тоню как ветром сдуло. За ней засеменил «плачущий большевик» — Роман, плотно закрыв за собой дверь.

— Что, может воспользуемся своим правом? — в шутку спросил я вздрюченную Галю, но она только выпростала из-под одеяла руку с когтистыми пальцами, уже согнутыми в боевое положение.

— Шучу, шучу, — успокоил я ее, — на хрена ты мне нужна, особенно сейчас, когда меня и Брижжит Бардо не сможет совратить!

Мы, деланно отворачиваясь друг от друга, оделись и вышли в холл. Роман и Тоня сидели за столом приобнявшись, и Тоня вытирала платком своему беспутному мужу слезы. Галю забила истерика, и она шмыгнула в кабинет. Тоня извинилась передо мной за новогодний поступок, да и за сегодняшний визит.

— Я-то, дура, решила, что Роман с Галей спит, а он, оказывается, ваш покой охранял! — и заплакала, совсем как Роман.

Я оценивающе взглянул на нее и подумал, что по соотношению ума к собственному весу, она выше динозавров не поднялась.

— И кого только в партию принимают! — вздохнул я.

Я выпроводил парочку плачущих «партейцев», запер дверь, а Галя стала готовить завтрак. За чаем, она не удержалась и все-таки спросила:

— И как вы это с Тамарой втроем живете, Лиля-то не ревнует?

— Дура ты Галя, хотя и сопромат преподаешь! — укоризненно устыдил я мою фиктивную любовницу, — ты же с Тамарой уже год на одной кафедре работаешь и не можешь понять, что для нее мужиков не существует! И еще что-то добавил в этом же роде, проникновенное.

А пока Галя, опустив взор в чашку чая, тихо извинялась, я с досадой сожалел о потерянном для нас с Тамарой утре…

Как я уже говорил, заявление наше «спустили на тормозах». Но мне не давало покоя то, что вся мерзость поступков Поносяна известна в институте только по слухам. Я не мог так покинуть институт, чтобы не заявить об этом громко, причем на каком-нибудь представительном собрании. Да и не только о Поносяне, но и о покрытии его руководством института, о коррупции в приемной комиссии. А председателем ее, кстати, всегда является ректор. Иначе как могли появиться у нас в студентах десятки смуглых «баранчиков», не говорящих по-русски, при таком высоком конкурсе, когда «отсеивались» местные тольяттинские ребята.

Но у меня не было на руках характеристики, необходимой для участия в конкурсе, и я решил эту характеристику получить. Написал прототип, так называемую «рыбу», и, зайдя на прием к ректору, оставил ее, сказав, что хочу попытать счастья в другом ВУЗе. Ректор, не глядя мне в глаза, обещал выдать мне объективную характеристику. И через несколько дней секретарь ректора, пряча глаза, выдает мне уже полностью подписанную характеристику, конечно же, отрицательную.

Сначала, правда, шел текст из моей «рыбы», о том, какие курсы я читаю, сколько у меня трудов, что я веду договорную научную работу, и так далее. А в конце двумя строками добавлено, что я неуживчив в коллективе, склонен к кляузничеству, ложным обвинениям в адрес коллег, и тому подобное. И опять возник передо мной «русский вопрос» — что делать?

Я внимательно изучил характеристику — она напечатана с несколькими орфографическими ошибками, не говоря уж о пунктуации, на рыхлой некачественной бумаге. Я поправил эти ошибки на первом экземпляре, «по-ленински» — фиолетовыми чернилами и перьевой ручкой. Чернила расплылись и листок выглядел очень непрезентабельно. И тогда я на своей пишущей машинке, на специальной финской бумаге, которая могла выдержать даже стирку в стиральной машине, перепечатал слово в слово всю характеристику, но уже без ошибок.

Опять же, зайдя к ректору, я предъявил ему его экземпляр с ошибками и пятнами правок, и новый, перепечатанный слово в слово на белой качественной бумаге. Абрам Семенович тщательно сверил мой текст с предыдущим, и, убедившись в его полной идентичности, подписал его. Дальнейшие подписи — парторга и профорга ставились под подписью ректора почти автоматически.

И вот у меня на руках текст, отпечатанный на моей машинке на финской бумаге, которую можно и водой стирать, не то что ластиком. Я аккуратно подтер две «лишние» строки и на их место сочинил хвалебные, совпадавшие даже по числу букв — инициативен, принципиален, склонен к творчеству и организаторской деятельности, и тому подобное. Вставил бумагу поточнее в машинку и своим «родным» шрифтом допечатал две сакраментальные строки.

И вот я узнаю, что на определенный день в конце июня назначено итоговое открытое партсобрание в актовом зале института, где, между прочим, должны были принимать в партию Поносяна.

— Вот сволочь! — подумал я, — а меня-то как отговаривал от вступления туда!

— Спасибо тебе, Поносян, спасибо! — повторяю я про себя сейчас, но тогда я здорово окрысился на него за такое лицемерие.

Такого случая я не мог пропустить, и утром перед партсобранием, я как обычно последнее время, забежал на Главпочтамт — посмотреть, не прибыло ли мне чего-нибудь до востребования из Курска. Ожидаю автобус на остановке, сидя на деревянной скамейке, а когда он подошел, встаю и почему-то оборачиваюсь на место, где сидел. И на скамейке ножом крупно вырезано слово «Курск». «Вот мистика!» — подумал я и решил, что сегодня уж точно будет известие из Курска. И действительно, из окошка «до востребования» мне подают телеграмму:

«Поздравляем избранием обнимаем тчк Войтенко»

— Вот, что такое: «Радости скупые телеграммы» — теперь я знаю это! — вспомнил я слова Добронравова из его известной песни.

Все, для избрания даже характеристики не понадобилось, теперь я независим от ТПИ. Груз с «гибридами» уже на пути к Львову, я принят по конкурсу в КПИ. Теперь на открытом партсобрании они услышат от меня все, что я о них думаю!

Я, загадочно улыбаясь, зашел в актовый зал, и сидящий в президиуме «дядя Абраша», увидев меня, сразу же помрачнел. Галантно раскланиваясь с ним и Володей, я уселся в первый ряд кресел, обычно никем не занимаемый.

Терпеливо выслушав скучный доклад Володи от итогах учебного года и роли партийной организации в наших успехах, я сосредоточился, когда речь зашла о приеме в партию Поносяна. Кратко выступил ректор, положительно охарактеризовав главного шаромыжника ТПИ, а затем спросил зал: