Ксэ регулярно поила Псэ самогоном, который привозила ее маменька из глубинки, и угощала квашеной капустой, ведро которой она же привозила каждую неделю. Псэ даже бросил работу и пьянствовал целые дни. В благодарность Псэ ежедневно колошматил Ксэ, но та молча переносила побои. Наконец Псэ и Ксэ расписались законным браком, Ксэ прописалась в комнату Псэ, и следующие же побои были зафиксированы где надо. Псэ исчез с горизонта, как хулиган и тунеядец. Властная Ксэ тут же стала распространять свое влияние на Таню. «Ксэ так сказала, Ксэ так велела…» Я пропускал все это мимо ушей, но когда Таня вся в слезах объявила, что Ксэ хочет спать со мной, и более того, Таня дала на это согласие, я не выдержал. Я зашел к этой Ксэ в гости, после чего она заявила Тане, что спать со мной она не будет, а будет только бодрствовать. «Спи сама с твоим Псэ!» — разрешила Тане всесильная Ксэ.

Из сказанного, наверное, стало ясно, что жил, или по крайней мере ночевал я у Тани, а занимался, или конкретнее, писал диссертацию в моей новой «резиденции» по улице Вересковой. Я требовал отдельную комнату, но злодейка Мазина («комендантша») поселила меня вместе с Лукьянычем в маленькой комнате.

— Ты и так живешь у Ломовой, нечего тебе еще комнату занимать! — решила мою судьбу коварная комендантша.

— Мазина (не путать с Джульеттой Мазиной!), я все свободное время потрачу на то, чтобы извести тебя, — пообещал я ей, — жаль только, что его у меня так мало!

— Видала я таких! — отмахнулась Мазина, но погорячилась. «Таких» она еще не видала!

Серафиму дали комнату в большом доме на площади Рижского вокзала — если смотреть на центр Москвы по проспекту Мира, то этот дом слева. Коммуналка была огромной, но своей обычной клиентуры Серафим в этом доме не нашел. Мизерной пенсии хватало разве на скудную выпивку, но зато шикарной закуски у Серафима было навалом: цыплята вареные, жареные, тушеные… На поверку, правда, все эти цыплята оказались голубями, которых Серафим ловил из своего окна. На широком карнизе под его окном голуби так и кишели сотнями.

А Лукьяныч не захотел уходить из общежития. «С рабочими веселее» — ответил он комиссии, которая предоставляла ему комнату. Так он и остался в общежитии, став моим «сожителем» по комнате. В той же квартире в соседней комнате жили — мой «оппонент» Жижкин, Саид Асадуллин по прозвищу «татарин» и рабочий Опытного завода Матвей (Мотя). А еще одна комната, в которой стояла койка и шкаф, была резервной. Мазина заперла ее и повесила пластилиновую пломбу на дверь.

Ключ к замку я подобрал тут же и объявил эту комнату своей. Если кому-то на ночь нужно было приткнуться с девицей, то я за бутылку открывал ее, снимал пломбу, а утром снова запирал дверь, припечатывая пластилиновую пломбу пробкой от принесенной бутылки (на ней было вытеснено название выпускающего ее завода).

Первым открытием в новой квартире был ее погреб. Все стены большого погреба были уставлены стеллажами с пустыми бутылками — винными, водочными, пивными. Бутылки тогда можно было сдавать прямо в магазин, в обмен на спиртные напитки. Нам запаса бутылок хватило на неделю сплошной пьянки.

Тогда в народе ходила притча: большая пьянка — это такая, когда за сданные пустые бутылки можно получить хотя бы одну бутылку водки. Грандиозная же пьянка — это такая, когда за сданные бутылки можно получить столько водки, что за сданные, в свою очередь, бутылки можно приобрести хотя бы одну бутылку водки. Вот и считайте, если хотите — бутылка водки стоила 2,87 рубля, бутылка пустая — 12 копеек. А в погребе у нас были тысячи бутылок, причем мы сдавали и те, которые оставались от выпитого… На этой проблеме математик Жижкин сломал себе голову, причем в буквальном смысле, свалившись по пьянке в тот же погреб, когда полез за бутылками.

А в это время страну ожидало неожиданное и радостное событие. Как-то рано утром радио-репродуктор, который постоянно бухтел у нас в квартире, произнес слова, от которых я проснулся и привстал с постели —»…здоровья…освободить Хрущева Никиту Сергеевича…» от всех постов, одним словом.

— Хрущева скинули! — взревел я и пошел будить всех.

— Выключи радио, это враги народа мутят, сейчас придут и арестуют нас всех! — по привычке перепугался Лукьяныч, не по-наслышке знавший про аресты.

Но мы уже по-быстрому оделись, захватили кошельки и — к магазину!

Было 7 часов утра; магазин открывался в 8. У входа — море народа. Завмаг, пожилой и толстый еврей, уже стоял в домашней пижаме на верхней площадке лестницы, ведущей в магазин, и выступал, как на митинге:

— Уверяю вас, что водки на всех хватит! Только соблюдайте спокойствие! Мы все рады мудрому решению Партии и Правительства, но громить магазин — не резон! Продавщицы и кассир уже на подходе, сейчас будем открывать!

На работу вовремя почти никто не вышел, а если и вышли, то «отмечали» прямо на рабочем месте.

Через пару дней в магазинах появилось «все» — давно забытые народом копченые колбасы, неведомые сыры, включая вонючий с зеленой плесенью «Рокфор», бананы, ананасы, манго и финики. Откуда, что взялось? Говорили, что «разбронировали» военные запасы. Но что, вонючий «Рокфор» тоже на случай войны берегли?

Все поносили Хрущева, который довел страну до голода и хвалили Брежнева, за считанные дни восстановившего изобилие. Народ ликовал, потекли рекой заявления о приеме в партию. Я злорадствовал свержению «карлы злобного» — Хрущева и повесил в нашей с Лукьянычем комнате большой цветной портрет Брежнева, из тех, что в изобилии появились в то время в магазинах. Мазина, увидев огромный портрет на стене, уже разинула, было, рот, но я вежливо переспросил ее: «Вы что-то хотите сказать, Татьяна Павловна?» Она с зубовным стуком захлопнула рот и молча удалилась под хохот жильцов общежития.

А вскоре мне пришла телеграмма из Тбилиси о рождении второго сына, и я 15 сентября, не откладывая, выехал в Тбилиси. Благо билет у меня, как у железнодорожника (аспиранта головного железнодорожного института!) был бесплатным.

Когда я приехал в Тбилиси, жена уже вышла из роддома. Все удивлялись, как это — я живу в Москве, а жена рожает в Тбилиси. Я шутил, что семенной материал пересылал в письмах.

Назвали сына Леонидом, в честь отца жены, погибшего на войне. По-грузински это имя звучит как «Леван», так мы называем его и сейчас. Лиля с недавних пор работала в Академии Наук Грузии в Институте механики машин и полимерных материалов (да, да именно таким эклектическим названием обладал этот институт!), младшим научным сотрудником.

Она посоветовала мне зайти туда и побеседовать с начальником ее отдела кандидатом наук Гераклом Маникашвили. По мнению Лили, мне в этом институте было самое место. Если кто читал и помнит прекрасную книгу братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу», то там был описан точно такой же институт.

Институт был создан, видимо, как кормушка для детей и родственников «уважаемых» людей из Академии Наук и других важных организаций. Директором института был пожилой и хилый, как телом, так и умом, Самсон (простите) Блиадзе. Но подлинным «хозяином» института был вице-президент Академии Наук академик Тициан Тицианович Трили. Ну и имена же были у ведущих ученых института, подстать его названию! (примечание автора: проверяя по справочникам должности и фамилии VIP-персон, упоминаемых Нурбеем Гулиа в его рассказах, я обнаружил, что должность вице-президента Академии Наук Грузии в те годы занимал академик Рафаэль Рафаэлевич Двали. Но Нурбей Владимирович наотрез отказался называть его так, утверждая, что ему виднее, как звали его гросс-шефа, благодетеля, да и вообще — близкого человека!) Трили уже давно был вице-президентом и его могли переизбрать. Тогда для него уже было уготовано «теплое» местечко директора института, с которого не было никакого спроса за его продукцию. Перед каждым переизбранием в Академии Наук, директор — Самсончик, как его называли сотрудники, начинал жаловаться: