Примерно через неделю рука у меня прошла, и я так сжимал ладонь врачу-садисту, что он начинал подпрыгивать. А на его жалобы отвечал — вы сами просили пожать вам руку! И действительно, он каждый раз протягивал мне руку и предлагал — пожмите мне ладонь больной рукой!

Мне стало скучно в больнице. Я бродил по корпусу, пил кислородные коктейли, искал спирт, безуспешно просил его у медсестер. Наконец, нашел его заменитель. Запершись в ванной, я открывал вентиль голубого кислородного баллона, который там всегда стоял, и дышал ледяным кислородом, вырывающимся оттуда. И получал какое-то эйфорически-полупьяное состояние, которое мне нравилось.

Наконец, терпенью моему пришел конец, и я явился к главврачу с ультиматумом. Или меня отпускают, или я убегаю отсюда через окно в больничном халате.

— Что ж, — благоразумно рассудил главврач, — тут не психиатрическая лечебница, мы никого насильно не держим. Вашего соседа мы никак не можем выставить отсюда, а вы сами не хотите лечиться! Напишите расписку, что вы уходите на свой страх и риск, и идите с богом!

Я так и сделал. Конечно, выписку из истории болезни мне не выдали на руки. В конце там была такая фраза: «некритично относится к своему состоянию, от анализов мочи и кала отказался».

Перед уходом меня проконсультировал лечащий врач по фамилии Холодных.

— Чувствую, что, выйдя из больницы, вы тут же будете выпивать, медсестры говорили мне, что вы просите у них спирт. Много водки для вас вредно. Я дам вам таблетки транквилизаторов, которые вы по одной пейте с водкой. И действие ее будет сильнее, и водки понадобится меньше, и опьянение не будет сопровождаться буйством. Везде плюс!

Я поблагодарил доктора и поступал так первое время. Очень даже экономично и кайфово получается! Молодец Холодных — толковый доктор!

В больнице состоялась еще одна моя встреча, которой я так боялся. Я узнал, что в наше же кардиологическое отделение попал с микроинфарктом наш ректор Коваленок.

По-свойски, как больной к больному, я зашел к нему в его одноместную палату с телевизором. Вот она — партийная субординация — у него и палата лучше!

Мы тепло поздоровались друг с другом, и я прямо сказал ему, что хочу скоро уехать в Москву.

— Как, вы не боитесь после такой болезни уезжать в другой город и поступать на новую работу? А вдруг вас там не возьмут, узнав про болезнь? — удивленно спросил ректор.

— А я им просто не скажу про нее! — парировал его я.

Он посмеялся и заметил мне, что предвидел мой уход. — Раз уж вы пошли здесь «вразнос», то я понял, что долго не задержитесь! Что делать, жизнь требует передвижений. Тем более — в Москву!

— Евгений Викентьевич, мы спланируем нагрузку кафедры на весенний семестр без моего участия, — добавил я, — нагрузка у меня так мала, что ее и не заметят. А заведующим я советую назначить Юрия Александровича Медведева. Что греха таить, он фактически и исполнял эти обязанности!

Ректор согласился с этим.

— Что ж, до вашего отъезда я отсюда не выйду, — сказал ректор, — пожелаю вам счастья! И много не пейте! — добавил он уже мне на ухо.

Так мы дружески и расстались. Выйдя из больницы, я сдал дела Медведеву, рассказал ему о разговоре с ректором. Новый год я встретил вдвоем с Тамарой, а первого января вечером, взял свой неизменный портфель и уехал в Москву.

Когда поезд медленно отходил с перрона, а я все смотрел в окно на остающуюся там Тамару, и меня от волнения повело. Но состояние было знакомым, я мобилизовался и выстоял.

— Москва, Москва, люблю тебя как сын, как русский — сильно, пламенно и нежно? — удивленно прошептал я сам себе. — Сбылась мечта… — я хотел добавить «идиота», но задумался, так ли это? — Конечно, идиота, а кто же кроме него мог так просто, за здорово живешь, уехать из Москвы в Тбилиси, потеряв право приехать сюда обратно?

И твердо, решительно сказал себе: «Да, да — сбылась мечта идиота!

У дяди нашего героя — писателя Георгия Гулиа есть повесть «Весна в Сакене», за которую он получил Сталинскую премию. Главный герой этой повести

— абхаз по имени Смел (смелый, значит!), и живет он в абхазском селе Сакен. А потом этот Смел переезжает в Москву и про себя называет ее «Добрый город». И новая повесть Георгия Гулиа так и названа — «Добрый город».

Для самого писателя Москва оказалась действительно добрым городом, как и для другого абхаза-писателя — Фазиля Искандера. Недаром абхазы так тяготеют к России, что все просят — возьми, Россия, нас к себе! А Россия все не берет, да не берет. Вот и приходиться бежать сюда по одному!

Особенно нравилось моему другу в дядиных повестях то место, где Смел и его русская девушка, гуляют поздно ночью вокруг Кремля и видят, что там светится только одно маленькое окошко. Не иначе, Сталин находится в этой комнате и работает там даже тогда, когда вся страна спокойно спит. Как нравилось нашему герою это место в повести, как он его перечитывал, пуская при этом сентиментальную слезу! И думал — неужели он, как Смел, когда-нибудь возьмет под руки красивую русскую девушку и будет ночами гулять с ней вокруг Кремля?

Что ж, теперь он, как «дважды москвич Советского Союза» мог делать это смело и заслужено. Да, звание это далось ему немалой кровью! Надо зарабатывать гордое звание москвича, а не то, что — родился в Москве сам собой, без всякого труда, и считаешься москвичом!

Это звание можно сравнить разве только с аналогичным гордым званием «дважды еврей Советского Союза». Звание такое получали те евреи, которые непродуманно, или, поддавшись вражеской агитации, соблазну, уезжали из СССР в Израиль. А, намучившись там, хлебнув полную чашу горя и страданий, снова с неимоверными трудностями возвращаются обратно на родную советскую землю, и, обнимая, целуя ее, произносят почти как Сципион Африканский: «Россия, я держу тебя в своих руках!». Что ж — и Сципион, и они оказались провидцами…

Прессу всей страны обошла тогда фотография пожилого еврея — Иуды Лазаретного, вернувшегося с исторической родины на советскую, и, лежа на взлетно-посадочной полосе, целующего бетон родного аэропорта.

Ну, хватит о грустном! Для моего друга все складывается прекрасно и радужно — любимый город, молодая жена, перспективная работа, верные друзья! Но это становится подозрительным, когда все так хорошо. Что ж, послушаем, что сам герой думает об этом…

Подъезжая к Москве, я воспринимал все станции и полустанки, которые поезд пренебрежительно проходил без остановки, как свои, родные, подмосковные. Вот Текстильщики, а близ них — Кузьминки, где я месяц назад так опасно для здоровья погулял. А вот, мы проезжаем мостик через Яузу, откуда видна церковь Мартина Исповедника, где я как сутенер, караулил хитроумную путану Ленку. От этой церкви три минуты хода до моего нынешнего дома, вот даже видна высоченная труба от котельной в уже «нашем» доме!

Поезд подходит к Курскому вокзалу, но ни Мони, ни Оли не видно, хотя обещали, гады, встретить. «Начинаются сюрпризы!» — подумал я, и, вздохнув, вышел из вагона.

Двенадцать минут пешком — и я у «себя» дома. Открываю одну дверь, другую — пусто. Даже бабка — «коммунистка» не выглянула. Сажусь на стул, жду сюрпризов. И вдруг — с топотом, громкими восклицаниями и хлопаньем дверей, в комнату врываются мои «родственнички» — Оля и Моня. Оля кидается мне на шею, наносит множественные поцелуи, Моня тоже целует меня в щечку…Опоздали, оказывается, к приходу поезда. Я даже не спросил, ночевал ли Моня здесь у Оли. Какое теперь это имеет значение? Я — среди своих, меня любят, чего же еще надо?

Оля нашла, что я совсем не изменился — лицо ровное, речь нормальная, рука работает, как положено. Мы позавтракали, и я, оставив моих «голубков» дома, пошел устраиваться на работу.

Встретился с Хохловым, он провел меня на кафедру. Оказывается, там работает легендарная личность — Владимир Оттович Шмидт — сын знаменитого ученого и полярника Отто Юльевича Шмидта. Как я потом узнал, Владимир Оттович родился в Кремле, дружил в детстве с Василием Сталиным; между играми забегал в квартиру к Сталиным, где встречался с Иосифом Виссарионовичем.