А поздно вечером в общежитие прибежала Наташа, заскочила к Абросимовым, где тут же и рассказала, что муж приезжал. Лена, укоризненно посмотрела на меня; Абросимовы ведь про мужа знали, в отличие от меня. Мы забрали «фей-хоа» с собой, по дороге захватили выпивку, закуску и потопали на пятый этаж обмывать отъезд мужа.

— Не дала ему! — хвасталась Наташа, — напоила в усмерть и он почти не приставал. А потом — в Курумоч!

Мы постелили на матрасы чистые простыни и спешно легли «спать». Я изрядно (за пропущенную ночь) задержался на матрасе Наташи и уже за полночь перебрался на свой.

Утром, часов в семь, меня разбудили вздохи и причитания Наташи. Горел свет, Наташа стояла на коленях над своим матрасом и плакала, почему-то разглаживая простыню руками.

Я вскочил и увидел, что простыня на том самом месте, как говорят, «в эпицентре событий», была вся в каких-то багровых пятнах с фиолетовыми каемками, пахнущими больницей.

— Ты дала ему! — вскричал я, схватив даму за горло, — а меня опять обманула! Вот он тебя и заразил какой-то страшной болезнью, а самое худшее, что ты успела заразить и меня! Теперь бициллином не отделаешься!

Наташа с рыданиями призналась, что, конечно же «дала» ему, муж все-таки, а обманула, чтобы не нервировать меня.

— Что теперь делать, что теперь делать! — причитала несчастная обманщица в отчаянии. Да и я был недалек от этого — не хватало только этой новой «могилевской» болезни, которую принес из этого города «наш муж» Игорь. До меня, кажется, стал доходить тайный и ужасный смысл названия этого города…

Я снял простыню, чтобы посмотреть пятна, «на просвет» и обомлел: на матрасе лежали раздавленные в блин мои любимые фрукты — «фей-хоа»! Видимо, вечером я их второпях положил на Наташин матрас, а она, не заметив зеленых фруктов на фоне зеленого же матраса, накрыла их простыней. И тут мы их размолотили в блин в наших любовных схватках!

— Наташа, а ведь бутылка с тебя! — сказал я плачущей леди загадочным тоном. Леди повернула ко мне удивленное, заплаканное, с фингалом лицо, а я поднес к ее носу раздавленные фрукты с непривычным запахом и для русского уха названием.

— Ети твою мать! — только и сумела произнести моя прекрасная леди.

— Маму не трогай! — пригрозил я ей, и послал ее, радостную, в магазин — за бутылкой.

С тех пор непривычное для русского слуха название этой экзотической фрукты стало для меня еще и неприличным…

Эффект двойной удачи — избавления от мужа и неизвестной болезни, поверг меня с Наташей в эйфорию, а она, в свою очередь, в загул. Мы и так вели не особенно скромный образ жизни, а теперь и вовсе перестали стыдиться общественности. Ходили на виду у всех в ресторан «Утес», имевший в городе дурную славу, напивались там до чертиков, а по ночам бегали в этот же «Утес», где у сторожихи Гали можно было купить пол-литра «Российской» за 5 рублей (вместо 3,62 в магазине).

Но неумолимо приближался Новый 1968 год. Про студентов мы (я то ничего, у меня занятий не было, а вот Наташа была задействована в учебном процессе!) совсем уже позабыли, как вдруг часов 9 утра в дверь опять зазвонили.

Наташа вскочила с матраса и, подбежав к двери, грозно спросила: «Кого носит в такую рань?».

Я не слышал, что ей ответили, но в комнату она вбежала резво и приказала: — Матрасы — в ту комнату, сам тоже! Забыла про зачет, который назначен на 8 часов утра! Студенты приперлись!

Я «мухой» оказался с нашими матрасами и подушками в маленькой комнате, туда же полетели пустые бутылки и остатки закуски, после чего дверь закрылась. По своеобразному гулу я понял, что в большую проходную комнату запустили группу. Платье и белье Наташи валялись на ее матрасе, и я понял, что она принимает студентов в тонком, старом и рваненьком халатике на голое тело! Хотя бы волосы в порядок привела, а то шиньон ведь на боку висит!

— Все заполните зачетки, чтобы мне осталось только подписать! — услышал я голос Наташи, не пришедшей еще в себя после вчерашнего. Студенты, сопя, принялись заполнять: «Химия — Летунова — зачтено — 29.12.67», после чего доценту Летуновой, то есть Наташе оставалось только расписаться. Ведомость предусмотрительные студенты тоже принесли с собой. Наверное, лаборант помог, так бы не дали.

За десять минут с группой было покончено. Студенты говорили «спасибо», и по одному выходили на лестницу. Покончив с группой, Наташа, улыбаясь, вошла в маленькую комнату. Шиньон, как я и предвидел, был на боку. Наташа повалилась на матрас и покрылась нашим общежитейским («реквизированным», т. е. украденным) одеялом с головой. Мы проспали еще часика два, после чего отправились на улицу в поисках пива.

В Тольятти, городе в Жигулях, где к историческому заводу, начавшему выпуск знаменитого «Жигулевского» ходил городской автобус № 104, пива днем с огнем не отыщешь! Совдеповский парадокс, который я называю «шахтинским синдромом». Побывав как-то зимой в командировке в городе Шахты, где терриконы стоят прямо в городской черте, я замерз в номере гостиницы. И на мой вопрос — в чем дело? — администратор ответил: «Угля нет!» А уголь можно приносить прямо с улицы ведрами!

Но дело не в шахтинском синдроме, а в том, что я уже начинал спиваться и понимал это. Наташа — героиня! Я встретился с ней через четверть века после описываемых событий, и она была жива-здорова, даже продолжала работать доцентом. Правда, уже не в Тольятти. Но, как минимум, пара мужиков живших с ней после меня, померли от пьянства и такой жизни. Помер бы и я, если бы…

Если бы ни прибежал, запыхавшись, утром 31 декабря к нам в «берлогу» Гена Абросимов, и ни поставил бы меня в известность, что приехала моя жена и ждет меня у Лены.

— Я сказал, что ты в институте, и что я приведу тебя!

— А я как, что я останусь на Новый Год одна! — захныкала Наташа.

Гена сказал мне: «Иди домой, а я с ней разберусь!».

Я «по-армейски» быстренько оделся и трусцой побежал в общежитие. Лиля еле узнала меня. Кожаного пальто и шапки она не видела вообще, а, кроме того, я уже с неделю не брился и оброс симпатичной черной бородой.

— Это ты? — только и спросила изумленная Лиля.

— Бороду отпускаю! — ответил я и, будучи человеком исключительно правдивым, так и поступил.

Начиная с этого дня, я носил бороду в течение тридцати с лишним лет. Потом я сбрил ее «под ноль», как и волосы, хотя всегда носил длинную, до плеч, прическу. Так я почти в пятьдесят лет коренным образом изменил свой имидж. А что меня побудило к этому — расскажу после.

Я привел Лилю в мою комнату, и она, конечно же, сразу поняла, что комната нежилая. Все покрыто слоем пыли, но были и другие, понятные только женщинам и разведчикам признаки. Вытряхнув простыню и одеяло, я после недолгих расспросов, положил жену отдыхать, а сам пошел делать закупки к встрече Нового Года в комнате общежития.

К вечеру в моей комнате уже был поставлен большой стол, составленный из моего столика, двух тумбочек и большого листа текстолита. Его покрыли бумажной скатертью, поставили пять приборов — что-то от Лены с Геной, а что-то купили. Было шампанское, вино из Грузии, коньяк и водка. Даже «елка»

— маленькая сосна, вырубленная мной в бору, метров за двести от общежития, тоже была.

Деньги мне платили, по моему понятию, огромные — за что только, непонятно. Портят людей «халявные», не заработанные ими деньги, вот и меня за пару месяцев без работы, эти деньги чуть не сгубили. Если бы их не было, то я разгружал бы уголь или перетаскивал мясные туши, а не бросился бы в пьянство и разврат.

Но вернемся к Новому Году: пять приборов — это для меня с Лилей, Гены с Леной и ее пятнадцатилетней сестры, приехавшей из Саратова навестить родственников. Но пришлось поставить и шестой прибор — к Лене заявилась «подшофе» Наташа и попросила не бросать ее одну. Чтож, нас демонстративно познакомили Абросимовы — меня назвали Нурбеем Владимировичем, как положено — доцент с кафедры «Теоретическая механика». Наташа назвала себя, протянув руку для пожатия.