Поднимая эти, казалось бы, ничтожные 100 кг, я понял, насколько был прав тренер: сил почти не было — наступала спортивная импотенция. Эти 100 кг в толчке я поднял труднее, чем 102,5 жимом. Хотя в толчке нужно поднимать процентов на 20–40 больше, чем в жиме. Я все-таки подошел на 110 килограммов, но это был не подход, а смех и слезы. Вес водил меня, как пьяного, я чуть ни вышел за пределы помоста — боковой судья даже сорвался со своего столика и отбежал подальше. Наконец, под смех зала, я остановился, и вес засчитали. Чуть ни на карачках я отполз с помоста и тренер, подхватив меня, отвел в разминочную.
— Молодец, заслуживаешь сто грамм! — одобрительно похлопывал он меня по плечу и совал в нос его любимый нашатырный спирт.
— Сто грамм! — умоляющим тоном повторил я его последние слова, но тренер замахал руками, — ты что, хочешь, чтобы нас дисквалифицировали! Выходи в зал и там пусть кто хочет и дает тебе твои сто грамм — но только не я!
Я выполз в зал, там меня встретила жена, а с ней и пришедшие болеть мои приятели. Сто грамм и даже чуть больше нашлись; я выпил их с горячим чаем, аскорбинкой и медом. Силы вернулись и я, казалось, готов был выступать по-новой. Но меня увели из зала, я не смотрел дальнейших соревнований и не участвовал в заключительном параде. Потом мне сказали, что в жиме я так и остался первым, а по сумме троеборья вошел в десятку.
Бесплатный билет на поезд обратно мне полагался как участнику, у жены обратный билет уже имелся. Осталось еще немного денег и талоны, что мы благополучно и пропили. Накануне отъезда я разыскал Настю, поведал ей о моих делах и стал прощаться.
— Я должен зимой приехать, я хочу видеть тебя, ты ведь простишь меня, не правда ли? — скороговоркой высказал я, пытаясь заглянуть ей в глаза. Настя отрешенно смотрела куда-то вниз и странно улыбалась. Подконец она подняла глаза на меня, продолжая улыбаться одними губами. Но во взгляде ее, как уже упоминал об этом, я прочел судьбу нашей любви, и она не показалась мне оптимистичной.
Я быстро поцеловал ее, она не отворачивалась, но и не отвечала мне. Отойдя на несколько шагов, я обернулся и увидел на лице Насти тот же взгляд и ту же улыбку. Я ссутулился, опустил голову и пошел туда, куда надо было идти …
Зимний визит в Москву
Вернувшись в Тбилиси, я лихорадочно принялся за чертежи. Делать их я не умел, как не умеет, пожалуй, даже самый лучший студент, не имевший дела с реальным производством. Да и на кафедре мне не очень-то могли помочь — производственников там не было. Я обложился справочниками и, как мог, выполнял чертежи. Кафедра помогала мне хоть тем, что ставила отличные оценки за то, что я фактически не сдавал.
Наступила осень, а затем и зима. В конце декабря у жены начались роды, и 26 декабря она родила сына, которого в честь моего отца назвали Владимиром. Потом уже я узнал, что нельзя называть ребенка в честь умершего, а тем более, погибшего деда. Вроде, имя умершего будет довлеть над ним. Ребенок еле выжил после родов; какое-то время в роддоме говорили, что мы должны смириться с его потерей. Но ребенок выжил; правда, век его был недолог — в 41 год он умер от инсульта. Владимир был дважды женат — первый раз на польке, второй — на гречанке. От первого брака у него остались сын и дочка — мои внук и внучка, которые теперь учатся и живут в Польше, и у которых там уже родилась дочка — моя правнучка. Дожил-таки я до правнуков! По научной линии сын не пошел, но получил инженерное образование. Его «носило» по свету: он жил в Тбилиси, Тольятти, Курске, Сухуми, Москве, Орехово-Зуеве (где и умер), а также в Германии, Австрии, Греции. У него были большие склонности к изобразительному творчеству — он вырезал художественные изделия из дерева, изготовлял ювелирные изделия из металлов, рисовал. Но серьезно он ничем так и не занялся — постоянно менял места жительства и род занятий. Но самое лучшее, что он сделал — оставил двоих детей, которые, дай Бог, проживут лучшую жизнь возможно в стабильной и благополучной Европе, под защитой Евросоюза и НАТО.
Надо сказать, что переход от холопского социализма к криминальному капитализму у нас в стране сломал много судеб, особенно людей несильных духом и излишне чувствительных. Но, безусловно, этот переход от совершенно нереального, надуманного «царства небесного» на Земле, причем в отдельно взятой стране, был необходим. Но «хотели — как лучше, а получилось — как всегда», совсем как в крылатой фразе нашего бывшего премьера Черномырдина.
В январе я закончил чертежи, сделали, как было тогда положено, с них кальки, с калек — светокопии — «синьки». Затем, выхлопотав себе командировку по студенческой научной линии, я поехал недели на две в Москву. Первым делом я зашел в общежитие МИИТа. Опять было каникулярное время (окончилась зимняя сессия) и комнаты были свободны. «Мой друг» Немцов выделил мне койко-место аж на две недели. Я помчался на четвертый этаж в комнату, где жили Зина с Настей.
Стучу в дверь и чувствую, что стук сердца превосходит по громкости стук в дверь. Зина оказалась дома, встретила она меня приветливо, но странно. Рассказала, что Настя у себя в Тучково и если я хочу, то могу туда поехать.
— Если рискнешь! — добавила она. — А в чем риск-то? — поинтересовался я. — А в том, что Настя — женщина свободная, имеет же она право завести кого хочет. Но в Тучково, она, конечно, никого больше не пустит — пойдут разговоры! Да, кстати, — продолжала Зина, — теперь я тоже женщина свободная — мы с Толей разошлись! — Зина внимательно посмотрела на меня, и я ее взгляд понял.
У нас с ней с самого начала была взаимная симпатия, но я заглянул к себе в душу и понял, что Настю я люблю, и поэтому не могу — даже не морально, а чисто физически, не могу променять ее на другую. Даже параллельно с ней не могу быть близким с другой женщиной. Жена — это как сестра, мать, родственница — одним словом, а любимая женщина, причем страстно любимая — это совершенно другая материя. Можно иметь жену и любимую женщину, но иметь двух и более любимых женщин, а тем более одну любимую и еще одну и более — обычных, нелюбимых — это не для пылкого юноши, которому только исполнилось двадцать. Потом — в тридцать, сорок, пятьдесят — это возможно, и, как показала жизнь, иногда даже нужно. Но, повторяю, не для двадцатилетнего педанта, кандидата в герои рассказа Гайдара «Честное слово».
И я рванул в Тучково, захватив пару бутылок «Старки». Душа моя, буквально, бежала впереди электрички, как я сам когда-то в детстве впереди паровоза. Бегом я добрался от станции, до любимой улицы Любвина, нашел дом Насти и позвонил в дверь с продранной черной дерматиновой обивкой, из-под которой торчала серая вата. И — бывают же чудеса — дверь открыла сама Настя в халатике на голое тело. Она быстро втянула меня внутрь дома и захлопнула дверь.
— Ты? — совершенно искренне изумилась она, — откуда ты знаешь, что я здесь? Как ты рискнул — а вдруг я не одна?
— Настя, я люблю тебя и полагаю, что моя любовь не позволит тебе изменить мне! — патетически выпалил я совершенно глупую фразу.
— Не позволит, конечно, не позволит, — соглашалась Настя, снимая с меня пальто. — Соседей нет дома, уехали на неделю — ты понимаешь, мы — одни! Можем бегать голыми по всей квартире и делать что хотим! — пританцовывая вокруг меня, говорила Настя. Она скинула халатик, и, взяв меня за плечи, пыталась показать, как это мы будем бегать, в чем мать родила, по квартире. Я вынул бутылки из портфеля с чертежами, поставил их на стол и принялся энергично раздеваться.
В доме было хорошо натоплено, мы голяком сидели на общей кухне, пили старку «за любовь» и закусывали квашеной капустой — единственным, что было съедобного у Насти. Потом — в комнату Насти, на ее саму лучшую в мире постель, с самыми лучшими в мире перинами и подушками.
— Настя, а я ведь без этих … ну, резинок, одним словом, — пытался я установить «формат» нашей встречи. Но Настя прикрыла мне рот ладонью и только повторяла: «Молчи, молчи, молчи …». И я благодарно целовал ее в мягкую теплую ладонь…А теперь, когда все происходящее складывалось для меня самым счастливым образом, поясню, почему все так получилось, и что этому предшествовало. Все равно — все тайное становится явным, и оно стало таковым из «показаний» Зины, самой Насти, Толика, еще кое-кого. И чего тянуть резину — расскажу все, как было, прямо сейчас!