А начали с оригинальной маховичной катапульты (для разгона самолетов с авианосцев и тому подобного), и назвали изобретение «Средство для разгона масс». Потому, что действительно разгонялась какая-то масса — самолет, ракета, просто груз и так далее. И на это изобретение пришел запрос из… КГБ. Оказывается, там решили, что это средство для разгона масс… народных. То есть вышедшей на демонстрацию толпы, вроде водомета. Но пришлось разочаровывать «товарищей» с Лубянки.

С Сашей мы скоро сошлись характерами. Он часто приходил ко мне домой, мы занимались наукой и нашими изобретениями. Ну, и «обмывали» свои успехи. Несмотря на разницу в возрасте — ему было около двадцати, а мне — под сорок. Вскоре и мой младший сын Леван, закончив службу в армии, приехал в Москву, где я устроил его на ЗИЛ, как тогда говорили «по лимиту». Леван часто бывал на кафедре и сумел покорить сердце нашей молоденькой красивой сотрудницы — Наташи. Они вскоре поженились, а Леван поступил учиться в наш институт на вечернее отделение. Работал он на ЗИЛе шофером.

Леван был рослым, сильным и красивым юношей. Левану была не очень понятна моя дружба с его ровесником Сашей, и я «признался» ему, что Саша — мой внебрачный сын. Дескать, с маменькой его гулял, еще будучи на студенческой практике в Москве, что совпадало по времени. Позже, когда Леван, да и я сам, познакомились с Сашиной мамой, она оказалась лет на десять старше меня. Леван высказал сомнение в моем отцовстве Саши, но я пояснил, что мне было 19, а ей 29, а это почти одно и то же.

Мы с Сашей вместе ходили в спортзал, даже выезжали в отпуск на отдых. Он с отличием окончил институт; я его взял к себе в аспирантуру и сделал его как бы моим заместителем по всем кафедральным и научным делам. Саша был интересным высоким блондином с высокомерным видом и поведением. Все студенты от него бежали ко мне, пытаясь получить поблажки. Но Саша перехватывал их по дороге и «карал» двойками, приговаривая:

— Нурбей Владимирович добрый, а я вот — злой, злой! — и расправлялся с молодыми бездельниками.

С Сашей мы впервые начали заниматься вариаторами и бесступенчатыми передачами, очень перспективными для автомобилей. Но и супермаховики мы не «забрасывали». На людях Саша со мной был на «вы», ну а «тет на тет» (как любили говорить в Тбилиси), тем более в застолье, он переходил на «ты». И иногда критиковал сурово, в основном, за мягкотелость. Это меня-то — и за мягкотелость! Можно только представить каким жестким человеком был он сам.

Но основная научная работа и тесные взаимоотношения с Сашей еще впереди. А пока не будем забывать, что идет еще поздняя весна 1979 года.

Моня, наконец, развелся с женой, но свободным так и не стал. Капа звонила ему на работу, требовала немедленно явиться домой по той или иной причине. И тот «поджав хвост» бежал, куда ему велели. Оля с Моней начали подрабатывать на аудиторской работе; сейчас эта работа так называется, а в те времена они просто проводили ревизию бухгалтерских документов и их списание. Бухгалтерскую макулатуру вывозили грузовиками. Какое право они имели на эту деятельность — не знаю, вероятнее всего его не было, но зарабатывали прилично. Даже Сашу брали себе в «подмастерья», но потом я запретил уродовать студента.

Работа, а вернее «халтура», снова сблизила Олю с Моней, и в мае месяце Оля объявила мне, что едет отдыхать с Моней на все лето. Сам Моня при этом трусливо прятался от меня, заявив по телефону, что если я разрешу, то они едут, ну, а если нет — так нет! Кстати, телефон нам к тому времени поставили, чему мы с Олей были страшно рады.

Мне не жалко было отпускать Олю — ничего нового или вредоносного Моня с ней сделать не мог бы. Но страх, что бестолковые в сексуальном отношении мои друзья могут «заделать» ребенка, покоя мне не давал. Еще бы — ребенок будет считаться моим, если даже будет рыж, светлоглаз и странноват, как Моня. И я высказал свои опасения Оле.

— Тогда давай разведемся! — просто предложила она.

Меня покоробило ее легкомыслие: то уверяет, что любит больше всех на свете, а то — давай разведемся! Но предложение Оли мне понравилось своей полезностью; тем более, она заявила, что про развод мы никому не скажем. У меня создалось впечатление, что моим друзьям так хотелось поскорее умотать на море, что они на все были готовы.

Моня сопровождал нас в ЗАГС, куда мне просто неудобно было показываться. Там была молодая и красивая начальница ЗАГСа — Марина. Она с такой симпатией отнеслась во время бракосочетания ко мне, что не хотелось огорчать ее разводом. В результате Оля с Моней буквально втащили меня, сопротивляющегося, в приемную к Марине, как раз тогда, когда она выходила из кабинета.

Оля была, естественно, не в свадебном платье, а в разодранном джинсовом костюме и кепчонке. Моня тоже был в своем обычном виде — мятых брюках и ковбойке с брезентовым рюкзаком за спиной. В рюкзаке было все — книги, рукописи, плащ на случай дождя, продукты, которые попадались ему по дороге, и которые без особой очереди можно было купить. Всклокоченные рыжие волосы и безумные глаза гения довершали портрет Мони. Моню часто «брали» на улице и тащили в вытрезвитель, хотя он был «трезв, как стеклышко», или «сухой как лист».

Марина тут же узнала меня и спросила, что нам надо.

— Вот, на развод меня ведут! — пожаловался я.

— Хорошо, заходите ко мне, — огорченно пригласила нас Марина, — а этому что здесь надо? — и она сердито указала на Моню. Тот тут же выскочил за дверь, чуть ни прищемив свой рюкзак.

— Рассказывайте, в чем дело? — предложила Марина, усадив нас перед собой.

Оля стала возмущенно рассказывать, что я целые дни пьянствую и даже…На это «даже» я поднял кверху палец и спросил Олю:

— И мне тоже можно рассказать про твои «даже»?

Оля мотнула головой и продолжала.

— Хорошо, обойдемся без «даже». Он не дает мне свободы действий, не пускает меня… — и она осеклась.

— Куда не пускает? — ехидно переспросила Марина.

— На море с этим рыжим другом! — выпалил я.

Оля укоризненно взглянула на меня.

— Оля, ты же знаешь, что я всегда рублю правду-матку! — испуганно оправдывался я.

— Про матку бы помолчал! — презрительно бросила мне Оля, — а что, я не имею права ехать на море с другом без каких-нибудь грязных намеков? — обратилась она к Марине.

— Эх, а я полагала, что вы — серьезные люди! Особенно вы, Нурбей Владимирович, вы произвели на меня такое солидное впечатление! Все сейчас разводятся, вот и я — начальник ЗАГСа, и представляете — тоже развожусь!

Я посмотрел на красивую, умную, добрую Марину и осторожно, «по-еврейски», спросил:

— И как скоро вы будете свободным человеком?

Мой вопрос взорвал Олю.

— Что, теперь Марине хочешь жизнь испортить? Вы, Марина, не верьте ему

— такой алкаш, такой кобель, а подходит культурно, как Дон Жуан какой-нибудь!

Марина тихо хохотала, закрыв лицо руками. На крики Оли Моня открыл дверь в кабинет и оглядел всех безумным взглядом. Марина захохотала в голос, уже не прикрываясь.

— Все ясно! — констатировала она, — с вами бесполезно говорить о супружеском долге, о браке, о семье; вы живете на каком-то своем облаке, и у вас свои законы! Заходите, — она написала дату на бумаге, — и я вас разведу. Все!

Мы развелись и Оля взяла назад свою девичью фамилию, — ей не нравилось, когда все спрашивали у нее: «А какая у вас нация?».

Развод отмечать на Останкинской башне не стали, ну, а дома выпили втроем прилично. Моню на радостях развезло больше всех и он стал требовать, чтобы сегодня Оля легла с ним. Я не возражал. Но Оля огрела его, как и меня раньше, гегелевской «Феноменологией духа» по голове, отчего Моня мгновенно поумнел и улегся на узкую тахту. Ну, а мы с Олей, по привычке — на наше брачное ложе.

Моня взял отпуск за несколько лет (он все последние годы не брал отпусков, гулял неделю-другую, просто не являясь на работу), и они уезжали на целый квартал — июнь, июль, август! Мне сказали, что будут звонить и рассказывать, где и как они отдыхают.