Но потом не удержалась и добавила:

— Опять «Тамара»? Что это имя — твоя судьба?

Оказалось, Лиля как в воду глядела. Только не эта Тамара стала моей судьбой, и не следующая… Надо было стать настоящим «тамароведом», как прозвала меня Лиля чтобы, наконец, жениться в третий раз и, надеюсь окончательный, и, конечно же, на Тамаре!

В следующую же пятницу я, нагруженный шариками прополиса и вениками чистотела, приехал в Мамонтовку. Тамара была довольна — она верила в народные средства.

— Только неудобно как-то получается, — призналась она, — и перед Лилей, и перед Бусей, я уже не говорю о его Розочке! Буся сильно переживает, даже плачет при встрече.

— Знает ли он что-нибудь про «это»? — неопределенно спросил я.

— Если ты имеешь ввиду половую близость, — серьезно ответила Тамара, — то не знает. Думает, что ты просто любишь меня — и все!

Когда Тамару положили в Онкоцентр, мы с Бусей встречались у метро «Каширская» и шли к Тамаре вместе. Мы перезнакомились со всеми четырьмя пациентками, лежавшими в палате.

Особенно подружились мы с молоденькой женщиной лет двадцати, тоже Тамарой, по фамилии Подруцкая. Она получила «пузырный занос» (хориоэнпителому), живя со своим любовником. Ей тоже сделали операцию, потом долго мучили химио— и радиотерапией, потом отпустили домой. Там она и умерла вскоре.

Мы с Тамарой были на ее похоронах. Губы покойницы все были покусаны. «Она терпела такие боли, что кусала губы», — призналась ее мама, плача.

Мы навещали Тамару Подруцкую дома во время ее болезни. Как-то почти перед смертью, она грустно сказала нам:

— А сегодня у, — и она назвала имя своего бывшего любовника, так или иначе виновного в ее болезни, — свадьба. Он ведь сосед мой, и я все знаю!

Моя Тамара узнала его адрес, и, проглотив стакан портвейна, вышла. Пришла она что-то через час, возбужденная, но довольная.

— Я устроила им там скандал! — рассказывала Тамара. — Позвонила и вошла как гость, сказала, что по приглашению жениха. А потом, уже за столом, встала с бокалом вина и рассказала, что жених обманул меня — он был, якобы, моим любовником, и мы подавали с ним заявление в ЗАГС. Еще рассказала про то, что он гулял и с моей подругой, тоже обещал на ней жениться, и даже назвала имя этой подруги. Сказала также, что он заразил ее опасной болезнью. И высказав все, что надо было, вылила бокал вина ему в лицо! Что тогда поднялось! Невеста кинулась царапать жениху харю, гости — кто куда, а я — за дверь. Ой, налейте что-нибудь, — попросила моя Тамара, — а то я возбуждена до предела!

Бедная Тамара Подруцкая тихо улыбалась, и было видно, что она довольна. На улице я спросил Тамару, правда ли то, что она нам рассказала, и та серьезно ответила:

— За подругу мою я кому хочешь горло перегрызу!

В следующий раз мы видели Тамару Подруцкую уже в гробу с покусанными губами.

Моей Тамаре сделали операцию в октябре. Мы с Бусей и сестрой Тамары — Любой навестили ее уже в палате. Тамаре сделали серьезную операцию, называемую «гистеректомией». Мы спросили у Тамары, что можно ей приносить. И вдруг она сказала: «Водку или портвейн!»

Я быстро сбегал в магазин и минут через пятнадцать был уже опять в палате. Нам позволили остаться подольше.

— А теперь, — чуть приподнявшись от койки, сказала Тамара, — выпейте за мое здоровье и чтобы я долго жила!

Мы с удовольствием сделали это прямо из горлышка бутылки. А Тамаре по ее просьбе, я дал пососать мой мизинец, обмакнутый в водку. Этого ей, на сей раз, хватило. Надо сказать, что тост, выпитый от самого сердца всеми нами, произвел свое действие. С момента операции прошло более тридцати лет и, чтобы не сглазить, со здоровьем у нее все нормально.

Другое дело, что уже более десяти лет мы не виделись — так повернулась жизнь. Но, если из тридцати отнять десять, то получится двадцать. Двадцать-то лет мы прожили в постоянных встречах, в большинстве своем отнюдь не платонических. А первые года три года мы прожили в любви и любви страстной.

Не надо любить очень страстно! Такая любовь сопряжена с ревностью, ссорами, мордобоем и черт знает еще с какими пакостями! И чаще всего страстно любящие друг друга люди не связываются друг с другом браком. Боятся измены, боятся, что не переживут ее, и так далее!

— Хорошее дело «браком» не назовут! — любила говорить Тамара. Вот и не связали мы друг друга браком, хотя любовь была такой, что на энергии ее страсти можно было сталь варить!

Про докторскую диссертацию в наших кругах тогда существовали, как минимум, два анекдота — веселый и страшный. Начну с веселого.

Одного доцента видят на работе с пухлым портфелем.

— Это что у тебя там, небось, докторская? — заинтересованно спрашивают коллеги.

— Да нет, ливерная! — разочаровывает их доцент.

И — страшный анекдот. Но тут нужна предыстория. В начале 70-х годов началось сильнейшее гонение на защиты докторских диссертаций. Все пошло, как тогда было положено, с передовицы в газете «Правда». О том, что один жулик, дескать, из Еревана поехал защищать докторскую в Якутск (а может и наоборот!), и за деньги защитился почти «по телефонной книге». И ВАК, которая должна была блюсти государственные интересы, тоже подалась соблазну коррупции.

И пошло-поехало. До половины докторских диссертаций заваливали прямо на защитах. А остальных диссертантов «давила» ВАК. Дело приняло просто угрожающие размеры, доктора наук и профессора стали просто «вымирать». В среднем, докторами наук и профессорами люди становились тогда (с утверждением, получением дипломов, аттестатов и пр.) годам к шестидесяти. А к этим годам люди, особенно мужчины, ох как любят умирать — хлебом их не корми! И некому стало заведовать кафедрами, отделами в Академии Наук, руководить научными институтами. Не «хилым» же в научном отношении кандидатам наук!

И к концу 70-х годов «Наша Родная Партия» опять дала ход назад, милостиво разрешив докторам наук защищать свои диссертации. Надо же было так «повезти» мне сунуться со своей докторской в самое опасное время, да еще с кавказской фамилией, из провинции, и в «юном» возрасте!

Андрей Николаевич Островцев похохатывал надо мной:

— Тебе или лет десять назад надо было защищаться, или подождать еще лет двадцать!

Но поближе к сути «страшного» анекдота. Снимают в это время старого «либерального» председателя ВАК и назначают нового — «сурового и непреклонного» председателя с «двойной» фамилией — Виктора Кириллова-Угрюмова, который должен был «давить» докторов.

И, наконец, уже сама суть «страшного» для людей, докторская диссертация которых находилась в ВАК, анекдота:

— Если председатель ВАК утверждает положительное решение по диссертации, то он подписывает «Кириллов», а если отрицательное — «Угрюмов»!

О, сколько ночей не давал мне заснуть этот гадкий, мерзкий, сочиненный низкими, подлыми, далекими от науки людьми, анекдотишка! А сейчас вспоминаю

— подумаешь, не все ли равно — Кириллов или Угрюмов?

В эти-то годы ВАК «завалила» докторскую диссертацию Бориса Вайнштейна — нашего Буси, знакомого из Львова Бориса Генбома, еще нескольких моих знакомых. Вот в такой обстановке я и должен был защищаться в МАДИ 4 декабря 1973 года.

Дядя разрешил мне воспользоваться его «мастерской» для репетиций доклада и проживания в последние перед защитой диссертации дни. А утром 4 декабря в мастерскую зашел бывший тогда в Москве мой друг Роман Горин и принес две бутылки венгерского вина с «ведьмой». На бутылке была изображена ведьма — молодая и весьма сексуальная, верхом на метле. Мы выпили с ним «за успех безнадежного дела», погрузили в такси мои реквизиты. Это был пакет плакатов, весом в 60 килограммов, и модель «гибрида» почти в натуральную величину, но с ручным приводом, весом более 70 килограммов. Водитель, который хотел, было, помочь нам выгрузить наши вещи, аж оторопел — вы что, кирпичи везете, что ли?

Защита должна была проходить в новом, выполненном амфитеатром, зале заседаний Совета, сданном строителями лишь накануне, и моя защита должна была быть в нем первой. Я льстил себя надеждой, что члены Совета не захотят омрачать стены зала провалом защиты.