Во многих семьях детям запрещали смотреть это шоу, поскольку Stooges подбивали друг другу глаза, тянули за нос, раздавали оплеухи; в моей же семье их поведение считалось образцовым. Моих родителей беспокоило другое — идиш, на котором говорили герои, иногда был слишком непристойным — особенно когда Мо наряжался Гитлером. Благодаря Stooges, Ленни Брюсу и ранним выпускам журнала Mad^{21} миллионы детей, родившихся после Второй мировой войны, познакомились с идишем и его философией. Вопль «Не стучи мне по чайнику!» будто бы сошел со страниц Mad.

По чайнику стучали не только СМИ. Когда мы жили на юге Канады, в Альберте, кто-то из сердобольных соседей — наверно, ночью — подложил в наш ящик для молочных бутылок^{22} Новый Завет на идише, чтобы показать, чего нам не хватает для полного счастья. Как известно, Первое послание к Коринфянам апостола Павла гласит: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий» (1 Кор. 13:1). Так вот, в этом переводе Нового Завета «медь звенящая» выглядела так: «…ѓак их нор а чайник» («я лишь стучу по чайнику»). Я, конечно, понял, что Павел имел в виду, — но кому нужна Библия, написанная языком бобе? Послание Павла мне в один пейс влетело — ин дер линкер пейе («в левый пейс»), — а из другого вылетело; до ушей оно так и не добралось.

В предыдущих полутора главах мы познакомились с выражениями ништ гештойгн ун ништ гефлойгн, а нехтикер тог, ѓакн а чайник, ин дер линкер пейе. Из них можно сделать вывод — в идише три основных источника метафор, а именно: окружающие явления, буквальные значения слов, религия и традиции. Давайте рассмотрим подробнее каждый из этих источников.

Слава Богу, изобретатель парового двигателя Джеймс Уатт не был евреем. Подпрыгивающая на чайнике крышка работает по тому же принципу, что и паровой двигатель, — но, в отличие от двигателя, она не приносит никакой пользы. Ни один еврей не создал бы мультфильм о дребезжащем чайничке из Ромашкова. Умный шотландец посмотрел на пар от кипятка и придумал паровоз; такой же умный еврей посмотрел на такой же пар и принялся жаловаться на нытиков, которые жалуются.

Уатт сформулировал принцип и расширил область его применения; еврей заметил сходство между двумя процессами (на первый взгляд несопоставимыми) и описал один из них с помощью другого. Способность увидеть общие черты в разных вещах — основа образного мышления. И чем менее очевидно сходство, тем ярче метафора. Поэтому не стоит размениваться на простенькие жалобы вроде «ах, как я страдаю» или «смерть — мой единственный выход», ведь можно придумать квеч поинтереснее — например, лигн ин др’эрд ун бакн бейгл («лежать в земле и печь бублики»).

Это одновременно и квеч, и постановка задачи. Отличный пролог к любой жалобе. Не знаю, почему нужно печь именно бублики, но лигн ин др’эрд означает «быть мертвым» или, если речь идет о делах, «обстоять хуже, чем хотелось бы». Если вы встречаете знакомого и говорите: «Привет, Мойше. Как бизнес?», а Мойше отвечает «Ин др’эрд» — значит, его бизнес покоится с миром, можете отсидеть шиву^{23} по нему. Можно сказать кому-то «Иди ин др’эрд» — это идишский аналог «иди к черту».

Однако в поговорке про бублики ин др’эрд явно обозначает конкретное местонахождение. Мало того что вы умерли, вам еще и предстоит целую вечность работать пекарем в пекле. Поскольку вы умерли, то вам незачем есть бублики, некому продавать их — ведь под землей можно общаться только с другими мертвецами, а им тоже незачем есть и нечем платить. Кроме того, они все заняты, поскольку тоже пекут эти чертовы бублики и не могут от них избавиться.

Вот вам еврейский миф о Сизифе. Но Сизиф — грек. Он толкает камень, тот скатывается обратно. Он толкает, камень скатывается. Сизиф, по крайней мере, накачивает мускулы. А еврей даже после смерти не находит покоя — вокруг лишь новые поводы для жалоб.

Своей изысканностью поговорка напоминает проклятия, которыми так славится идиш. Например: «Але цейн золн дир ойсфалн, нор эйнер зол дир блайбн аф цонвейтик» («Чтоб у тебя все зубы выпали, только один остался и разболелся»). Причем здесь не сказано, что зубная боль начнется сразу же. Нет, этот единственный зуб останется в качестве залога. Он разболится только тогда, когда автор проклятия будет готов нанести удар. Как говорится, а клоле из ништ кейн телеграм — зи кумт ништ он азой гих («проклятие — не телеграмма, оно не приходит так быстро»). Про́клятый бедняга может сидеть, ждать, волноваться — и, если повезет, умереть от сердечного приступа до того, как зуб заболит. Выходит, он сам все испортил, сам довел себя до гибели.

В идише заложен этот диалектический процесс, одновременно превращающий человека и в жертву, и в виновника собственных несчастий. И отчасти поэтому идиш считается языком изгоев, который евреи должны забыть, как только вернутся на свою землю. Некоторые идишисты считают, что сионисты враждебно относятся к идишу из-за незнания языка или неверного представления о нем, — но для большинства первых израильских политиков идиш был родным языком. Государственные деятели чувствовали, что язык, пропитанный идеей «мы — жертвы», будет мешать формированию нового еврейского характера, свободного от рамок гетто. Они были бы в ужасе, если бы на израильском гербе красовалась свирепая изжога на фоне жареной грудинки с надписью «Золст онкумен цу майн мазл» («Чтоб у тебя было такое же счастье, как у меня»).

Эти политики отстояли свои позиции, но идиш все-таки настиг их. Поистине странно воплотилась в жизнь фраза лигн ин др’эрд ун бакн бейгл: Давид Бен-Гурион, первый премьер-министр Израиля, был посмертно обращен в мормонизм^{24}.

А еще через неделю у него разболелся зуб.

Вспомните, как студенты называют «хвостом» зачет или экзамен, не сданный в срок: сила метафоры зависит от того, насколько человек способен уловить подобие между буквальным и переносным значениями слова.

В идише, где почти любое существительное или глагол легко превратить в оскорбление, подобных случаев очень много. Слово клоц («деревянный брус», «чурбан») пояснений не требует. Совсем безнадежного идиота могут обозвать гломп («кочан капусты»), бесхарактерного человека — лемешке («каша»).

Разумеется, это явление встречается во всех языках, но только в идише могло появиться выражение, подобное клоц-каше. Означает оно «тупой вопрос» — настолько тупой, что может (хотя бы на время) положить конец любому спору. Как мы уже знаем, клоц переводится как «чурбан». Каше — «вопрос», но не простой, а запутанный, требующий долгих разъяснений (это слово произошло от ивритского «трудный», не путайте его со славянизмом каше — «[гречневая] каша»). В Талмуде каше — это риторический вопрос-нападка на оппонента: «Таки вы говорите, что сущность предшествует существованию?»

Большинство евреев — даже те, кто слабо знаком с Талмудом, — знают термин каше, потому что он упоминается во время седера, ритуальной пасхальной трапезы — в начале обряда младший ребенок задает традиционные фир кашес («четыре вопроса»). Любой, кто бывал на седере, знает, что от фир кашес до трапезы может пройти несколько часов, пока присутствующие не ответят на все четыре.

Клоц-каше — полная противоположность этим вопросам — огромный чурбан, который никак не обойти, он останавливает дискуссию точно так же, как дерево, упавшее поперек трассы, останавливает движение. Это не просто тупой вопрос, он еще и пытается выглядеть умным. Допустим, группа историков обсуждает исход евреев из Египта или Гражданскую войну в США. Вдруг один из них спрашивает: «А что, разве рабам так уж плохо жилось?» Вот это — клоц-каше.