По законам жанра в подобном сюжете и должны быть какие-то невероятности (ведь большинство фильмов-боевиков также фантастичны, как и «Бове Бух»). Но некоторые эпизоды смотрятся странно даже по меркам рыцарского романа. Едва действие поэмы начинает разворачиваться, как читатель спотыкается о самый поразительный поступок во всей идишской литературе.

Мать Бове, Брандония, решает отравить сына, чтобы убрать его с дороги. Для еврейской литературы это необычное, но не из ряда вон выходящее событие. Однако лишь поэт, в чьей душе звучал идиш, мог так переиначить исходный сюжет. В его пересказе королева пытается отравить Бове самым коварным из всех возможных еврейских способов. Однажды вечером он приходит домой, усталый и голодный. Мать оставила ему перекус. Бове спасают лишь везение и статус главного героя. Служанка предупреждает его, что курица — источник живительной похлебки, которая тоже фигурирует в истории, — была отравлена. Чтобы еврейская хозяйка испортила хорошую курицу отравой — нет, это немыслимо.

Поэма «Бове Бух» имела оглушительный успех и переиздавалась почти непрерывно пятьсот лет без малого. В конце восемнадцатого века начали появляться ее обработки, изложенные в духе того времени, — «Бове майсе». Последняя из них, написанная более-менее современной прозой, была издана большим тиражом в 1909–1910 годах. К тому времени поэму еще не забыли напрочь, но уже подзабыли — когда прошла мода на рыцарские романы, она начала стираться из народного сознания. Само слово «Бове» давно вошло в идиш и оставалось там, когда уже мало кто помнил, что оно означает.

Бове майсе так прочно укоренилось в языке, что уже стало необходимым, поэтому забытое «Бове» не исчезло, а подверглось ассимиляции. Этот процесс происходит почти во всех языках. Ассимилироваться не значит завести роман с гоем или купить рождественскую елку; Бове ничего такого не делал, он всего лишь поменял имя. По сути, языковая ассимиляция и есть перемена имени. Устаревшее слово не исчезло из языка, а осталось в составе сложных слов или устойчивых выражений, но смысла оно уже не имеет, поэтому заменяется сходным по звучанию словом. От этого выражение далеко не всегда становится логичнее. Главное, что звучит знакомо и удобно, а уж смысл люди додумают сами.

Возьмем английское bridegroom («жених»). Староанглийское brydguma превратилось в bridegroom уже в эпоху Чосера и Бевиса. Guma, позже gome или goom, — один из множества архаизмов, означавших «мужчина». Bridegoom — «мужчина невесты (bride)», главная мужская роль на свадебной церемонии. Но goom продержалось в языке недолго, поскольку звучало слишком глупо и зачастую становилось поводом для кабацких драк: «Слышь, ты! Ты кого это гумом назвал?!» Однако выбросить нужное слово из языка англичане не могли, поэтому они взяли нечто похожее на goom по звучанию и приставили его к bride. И никого не волновало, что в то время groom означало «мальчик», а конкретно — «мальчик-конюх». Важно было то, что слово все знали. Если фраза вошла в обиход, никого уже не интересуют значения ее компонентов.

Бове канул в забытье — значит, пришла пора заменить его чем-то другим. Интересно, что этим «чем-то» оказался славянизм. В «Бове Бух» более 5200 строк — и только одно славянское слово^{16}. Во времена Левиты центр еврейской жизни еще только начал смещаться в Восточную Европу, славянизмы редко встречались в идише, так что на первый взгляд обычная замена Бове на бобе — не что иное, как история европейских евреев (и их языка) в миниатюре. Между двумя словами лежит по меньшей мере столетие.

По форме и содержанию бобе-майсе соответствует «бабушкиным сказкам» — но это, как мы уже сказали, просто удачное совпадение. Народ без труда истолковал старую поговорку по-новому: раньше она означала «невероятные истории о рыцарях и их подвигах», а теперь — «бабушкины побасенки о старых добрых (или злых) временах». Чушь собачья — всегда чушь собачья, независимо от породы собаки. Чтобы герой на белом коне стал беззубой старушкой, он должен добраться из Венеции в Вильну^{17} и пройти через все, что сулит эта дорога.

Бобе-майсе и прочие россказни можно отмести, сказав: «А нехтикер тог» — «Ерунда, ничего подобного» (дословно — «вчерашний день»). Если вы рассказываете учителю, что несли в школу домашнее задание, как вдруг из ниоткуда возник Иисус Христос, вырвал тетрадь у вас из рук и вознесся на небо, — учитель, скорее всего, посмотрит на вас и скажет: «А нехтикер тог! Расскажи кому другому!»

Докопавшись до источника этих слов, можно увидеть, как в идише проявляется еврейский характер. Пятый стих псалма 89-го, читаемого в шабат и на праздники, гласит: «Ибо тысяча лет в глазах Твоих, как день вчерашний, когда минул он». В тайч^{18} — идишском переводе священного текста, напечатанном параллельно с оригиналом, — «день вчерашний» превратился в «а нехтикер тог».

Пока что все понятно, но откуда появилось значение «ерунда»? Смысл стиха в том, что даже человек, проживший тысячу лет, перед лицом Бога — всего лишь пишер («сосунок»), такой же незначительный, как для нас — минувший день. Как мы знаем от Битлов, «вчера» прошло, оно уже не залезет и не взлетит обратно. Далее псалом сравнивает человеческую жизнь со сном, с травой, живущей один день. Так и придуманное вами оправдание: в ваших мыслях оно цветет пышным цветом, но стоит произнести его вслух — вянет, превращается во «вчера».

В идише много цитат, подобных нехтикер тог, — они пришли из Библии или раввинистической литературы, но их происхождение скрыто под славянской или германской оболочкой. Обратите внимание, что приобретенное значение — «фигня» — не осквернило священный текст из псалма. Наоборот, таким образом святое вплетается в повседневную жизнь. Где-то в глубинах языка, вне сознания говорящего, кроется образ Бога, который с грустной снисходительной улыбкой смотрит вниз — на тщеславные человеческие стремления. Идиш — это язык, в котором вопль «Фигня!» может стать способом толкования библейских текстов.

Но идиш не ограничивается толкованием Библии. Его жизненная философия, выросшая из талмудической логики, применима абсолютно ко всему. Возьмем, к примеру, фразу ѓакн а чайник («стучать по чайнику»). Чаще всего она употребляется в отрицательной форме — ѓак мир ништ кейн чайник («не стучи мне по чайнику»). Это означает: «Хочешь болтать — болтай. Но будь добр, прекрати талдычить об одном и том же».

Когда еврейские родители говорят детям: «Не стучи, не тарабань, не колоти мне по чайнику!» — те удивляются ходу родительских мыслей. И каждое новое поколение разочаровывается, поняв, как все просто на самом деле. Представьте себе чайник с крышкой. Вы наливаете в него воду, закрываете, зажигаете огонь, выходите позвонить — и напрочь забываете о нем. Чем сильнее кипит вода, тем громче дребезжание. Чем меньше содержимого, тем больше шума. Крышка раз за разом подскакивает и падает, совсем как челюсть болтуна — клац-клац, а все без толку; ѓак мир ништ кейн чайник, не колоти мне по голове, как крышка — по пустому чайнику.

Образ получился настолько ярким, что ѓакн а чайник стало одним из самых популярных идишских выражений. Миллионы евреев и неевреев узнали его из скетчей комического трио Three Stooges^{19} («Три придурка»). Мо собирается в ломбард (на английском — hockshop); Ларри, узнав об этом, говорит: «Как будешь там, заложи мой чайник» (hock me a tshaynik). Когда Stooges объявляют в розыск, заподозрив их в похищении ребенка, Ларри переодевается в китайца из прачечной. Полицейский спрашивает его: «Китаец? Какой такой китаец?» В ответ Ларри начинает тараторить на идише. Его речь начинается так: «Их бин а китайский парень фун[11] Нижний Ист-сайд»^{20}, а кончается: «Эфшер[12], ты еще не понял — ѓак мир ништ кейн чайник».