Кабаны исчезли.

Однажды я ездил в Эскикале, товарищ пригласил на свадьбу. Отец этого моего товарища рассказывал: «Во-о-он то место, где стоят три дерева, называется Кётючорак. В тридцатых годах там был густой лес, и кабанов там водилось — не счесть. Каждый вечер кабаны небольшими стадами, штук по восемь-десять, направлялись в дубовую рощу. Я часто наблюдал за ними издалека. Звери питались желудями. Я, бывало, встану для омовения и вижу, как они тянутся в Кётючорак. И взрослые звери были сыты, и детеныши при них. Ни они людям вреда не причиняли, ни люди им. С тех пор как у каждого появилось ружье, кабанов совсем не осталось. Ни кабанов, ни дубняка. Лет через двадцать останутся лишь голые камни. Сейчас новая мода пошла: правительство скупает у населения улиток. По сто двадцать пять курушей платят за килограмм. Целыми грузовиками вывозят улиток в Амасью, а оттуда — куда бы вы думали? — в Италию! Исчезают заросли, погибают птицы…»

Тосйалынцы нанимаются на строительство канала. Им по пятнадцать лир в день платят. Никто из наших и не вздумал присоединиться к ним. Иногда мне кажется, что люди все охотней занимаются всякими махинациями и жульничеством, потому что видят: честным путем не проживешь. Я это к тому говорю, что на строительстве канала всякие безобразия творятся. Мне рассказывали, как они там ночью тайком заваливают землей вырытые за день траншеи, а на следующий день легко вынимают эту землю и ни за что получают денежки. Разве так можно? Неужели никому дела до этого нет?

Глава нашего государства Сулейман Демирель любит повторять, что он сам родом из деревни. А моему приятелю из Эскикале, у которого я был на свадьбе, довелось как-то видеть Демиреля в Кырыклы, так он говорит: «Не может быть, чтобы Демирель был из нашенских, из крестьян, уж больно дородный он, с такой комплекцией не то что с крестьянским, а и со своим-то делом ему трудно управляться».

Короче, превозмог я себя. Запряг волов, начал вспашку. Вспахал — озимые стал сеять. Думаю, вдвоем с Али управимся. Не с руки мне нанимать трактористов. Вдруг, думаю, придется опять в Анкару ехать, денежки-то и пригодятся.

По деревне ходят слухи, будто кабаны сбили с ног какую-то молодку в Хелледже. Хорошо, народ подоспел на помощь, прикончили секача, а хвост отрезали и сдали ветеринару. Бабу отвезли в больницу. А Бекир по прозвищу Чурбан все-таки отдал богу душу. Говорят, будто у него селезенка лопнула. Не идет у меня из головы тот случай. Отчаянный он был мужик, этот Бекир! Не убоялся один на один пойти против дикого зверя. Вот бы и нам так пойти против своей горькой судьбины. Тут ведь что важно? Чтоб люди друг за дружку держались. Глядишь, сообща и одолели б общие горести, жизнь по-другому пошла бы.

В полдень прикатил Карами на своем джипе. Увидел меня, вытащил сложенный пополам конверт.

— На, держи, тебе на почте передали.

Поначалу я решил, что это весточка от отца с Яшаром. Потом вижу — письмо не от руки, а на машинке отстучали. Начиналось: «Господин Сейит Бюкюльмез!», а внизу стояло: «Твой друг Дж. Ф. Харпер». Ага, вот оно что! Интересно, паразит Карами вскрывал конверт, читал письмо? Наверно, читал. Ну и черт с ним! Вот что было написано: «Я есть очен огорчен, что имею сообщить плохой известий. Мы получать бумаги на тебя, проверка давать плохой результат. Наш директор отказывать тебе в работа. Я очен сожалеть…» Дальше он благодарил меня за дружбу, выражал добрые пожелания, передавая всем приветы.

Прочитал я, и у меня словно земля из-под ног ушла, покрылся я весь холодной испариной. Паразит Карами задом ко мне повернулся, с ехидцей через плечо поглядывает. Потешается, гад, в душе. А чего ему не потешаться — ведь не он, а я в дураках оказался. Вот такая она, деревня! Когда тебе не повезет, даже брат единокровный злорадничать будет.

Все, решил я, завтра же в Анкару еду!

Рассказывает Гюльджан.

Еще до света поднялась я, прибралась на лестнице. Али тем временем выбросил мусор. Потом я сготовила завтрак для своих, накормила, отправила старшего сынишку в школу. Около десяти собралась к Семе-ханым на уборку, как мы и договаривались. А тут звонит супружница коммерсанта Нежата-бея. Дай, думаю, сначала к ней схожу, потом уж к Семе-ханым.

— Проходи! — встретила меня Незахат-ханым. — Слышала я, будто ты мне не доверяешь. Почему?

Ну и ну! Не ожидала! Все эти прости-господи друг друга стоят. Только скажешь одной что-нибудь по секрету, как она тут же доносит другой. «Держи ухо востро!» — сказала я самой себе.

— Ах, Незахат-ханым, что вы такое говорите! — запела я сладеньким голоском. — Кто вам сказал, что я вам не доверяю?

— Какая разница кто? Знаю — и все.

Не возьмешь меня голыми руками, решила я, и у меня найдется, чем тебе в глаза-то ткнуть.

— Не иначе как от Мурата-бея слыхали.

Смутилась дамочка — видать, остались у ней крохи совести.

— Нет, не от него. Мне Сема-ханым сказала. Но не о том речь. Я просто должна быть уверена в людях, с которыми предстоит делать общее дело. А ты, я погляжу, молодец!

— Да, Незахат-ханым, в нынешние времена и собственному мужу доверять нельзя. Сами посудите — случись что-нибудь завтра и выплыви все наружу, вы все выберетесь из воды сухими, а я, бедная жена привратника, чем смогу себе помочь? У кого найду защиту, кто меня поддержит? Ваш муж привык считаться с вами и в случае чего выручит из беды, а мой просто-напросто прирежет меня — это уж как пить дать. Потому-то я и осторожничаю.

— Ты права, Гюльджан-ханым. Молодец! — повторила она.

— Вы звали меня зачем-то. Что вы хотели? А то у меня полным-полно разных дел.

— Нет у меня никаких поручений для тебя. Я только хотела сказать, чтобы ты не слишком задерживалась у Семы-ханым. Побыстрей управляйся у нее и спускайся к Бетти-ханым. Мы сейчас сговоримся и вместе с Семой придем к ней на чашечку чаю.

— Хорошо, — согласилась я. — Как только управлюсь с делами, зайду к ней. А если не управлюсь, все равно загляну, будто бы справиться, не нужна ли какая помощь.

— Подожди, я сейчас позвоню Бетти, и мы договоримся о точном времени.

Незахат-ханым взяла трубку и набрала номер.

— Хелло, Бетти, соседка дорогая, это я…

И пошел промеж них разговор по-американски, я только отдельные слова на лету схватывала: «ноу, ноу» или «йес, йес». Потом прозвучало слово «адрес», потом мое имя и слово «привратник». То по-американски шпарят, то вдруг одно-два наших словечка вставляют. Незахат-ханым наконец опустила трубку.

— Она сейчас собирается в парикмахерскую, — сказала супружница коммерсанта. — Мы к ней пойдем на чай в четыре часа. Оказывается, Сема-ханым уже звонила ей, и они договорились. Я ей сказала: «Мы очень огорчены вашим отъездом. Вы были хорошими соседями, мы будем скучать». Я предложила ей помощь в сборах, сказала, что и ты ей охотно поможешь. Прежде чем идти к Семе-ханым, забеги к американке на пару минут. Может, она даст тебе какое-то поручение. Сема подождет, ничего страшного. Только будь очень осторожна. Поняла?

— Конечно, поняла. Иду прямо к ней.

Я нажала на звонок десятой квартиры. Прежде чем открыть, Бетти-ханым глянула в дверной глазок. Она, видно, недавно встала и поэтому была еще в халате. Она провела меня в гостиную, и я сразу же увидела клетку с куропаткой. «Гак-губуррак, гак-губуррак», — запела птичка. Это она меня, верно, приветствовала — как-никак мы с ней односельчанки. Однако я и виду не подала, что у меня интерес к ней, даже головы не повернула в ее сторону. Американские дети сидели за столом. Я погладила их по головкам и тут вдруг залилась горькими слезами.

— О-о-о, Бетти-ханым, я есть очен огорчен! Я так сильно любить твои дети!

Я кинулась к ней, обхватила ее руками, уткнулась в плечо и зарыдала пуще прежнего.

— Я не хочу, чтобы ты уезжать от нас! Я так сильно любить тебя. Ты есть очен гуд ханым, совсем как мусульманка. Я иметь надежда, что ты скоро опять будешь приезжать в Анкара. О-о-о, Бетти-ханым, дорогая!