А Сабахаттин-бей каков негодяй! Терпеть его не могу. Подумать только — бросает в тюрьму и приказывает пытать человека, который ему в деды годится. Выродок! Велел бить дубинками мальчика! Преследует студентов, делает все возможное, чтобы их выгнали из института. Будто у этих юношей нет матерей, которые с нетерпением ждут их дома. Будто нет у них отцов, сердца которых обливаются кровью. Будто нет у них ни сестер, ни братьев. Будто они невесть откуда взялись на земле. И можно их бить сколько угодно, хоть до смерти.

Возьми себя в руки, Гюльджан, сказала я себе. Будь спокойна, будто идешь по родной деревне. Уверенно и тихо поднимайся по лестнице. Ты не воровка, ты возвращаешь украденное настоящему хозяину, тем более родственнику и земляку. Ты делаешь благородное дело, так будь же спокойна и держись с достоинством. Представь, будто ты просто переходишь из одной комнаты в другую в доме родного отца. Так… А теперь прямо к Семе.

Мне удалось совладать с собой, но когда я поравнялась с квартирой студентов, вдруг услышала, как скрипнула дверь подъезда. Перегнувшись через перила, я посмотрела вниз. Никого не видно. А вдруг Харпыр возвращается? От спокойствия не осталось и следа. Сердце как бешеное колотится и готово выпрыгнуть из груди.

Дрожащей рукой нажала я на кнопку звонка Семы. Если это и впрямь Харпыр, то уж лучше спрятаться у Семы-ханым, чем быть застигнутой на лестнице. Я еще раз позвонила. Увидела, как она глядит в дверной глазок. Все они подолгу смотрят в глазок, прежде чем открыть. Это меня всегда бесит. На сей раз Сема не стала медлить. Я ввалилась в ее квартиру и опустила коробку на пол, а сама в изнеможении грохнулась рядом. Казалось, у меня уже никогда не достанет сил, чтобы подняться. Однако в следующий миг я подскочила как ошпаренная и выглянула на лестницу. Слава богу, это не Харпыр, а господин профессор. Соскучился, видать, по молодой жене — она у него вторая.

— Закройте окна, Сема-ханым, и проверьте, хорошо ли заперта дверь.

— Я уже задернула шторы, пока ждала тебя.

— Несите же скорей куропатку!

Она тоже прятала куропатку в ванной комнате. Едва мы поставили клетки рядом, как обе птицы запели во все горло: «Гак-гак-губуррак. Губуррак-гак-гак». Попробуй заставить умолкнуть! «Губуррак-губуррак, кью-кьюи». С виду они похожи, так что не отличить, но голоса у них совсем разные. Остается надеяться, что этот проклятый очкарик не заметит разницы. Хотя любой сразу же отличит песню одной от песни другой. Если он догадается о подмене, то непременно поднимет шум. Авось не догадается. Может, просто решит, что у куропатки голос изменился. В конце концов, у него нет оснований подозревать меня. Он скорей заподозрит собственную жену. О-о, скорей, скорей! Да, мы простые люди, обыкновенные труженики, но это вовсе не значит, что мы рабы. Нельзя же нас подозревать во всех прегрешениях на свете!

А куропатки поют, не умолкая, хлопают крыльями.

— Надо быстрей, Сема-ханым. Дети остались одни в квартире. Еще, чего доброго, увидят, что нет ни меня, ни клетки с куропаткой, расскажут родителям. Ох, что тогда будет!..

Она открыла свою клетку, а я — Харпырову.

Она взяла в руки свою куропатку, а я — Яшарову.

Мы поменяли птиц местами — одна, покинув свой бедный домик, вошла в богатый, другая из богатого домика перешла в бедный.

— Все! Какая куропатка Яшарова?

— Та, что у вас в руках.

— А какая Харпырова?

— Та, что у меня.

— Теперь давай поменяемся клетками.

— Иншаллах, не перепутать бы.

— Уже не перепутаем.

Я сунула клетку Харпыра, в коробку, проверила ключ в кармане фартука.

— Ну, будьте здоровы, госпожа. Что до меня, так я не соображу, на том ли я свете или на этом. Не забывайте меня, Сема-ханым. Нынче вечером и завтра утром позовите к себе.

И я шагнула за порог. Спускалась по лестнице я гораздо спокойней, чем поднималась. И коробку несла гордо и уверенно, потому что крепко верила, что не совершила ничего постыдного. Наоборот, я исполнила свой долг. Не боюсь я попасться на глаза хоть Теджиру, хоть самому Сабахаттину-бею. Если они спросят, что за коробку я несу, отвечу спокойно: «Не ваше дело!» Пусть хоть силой отнимают. Теперь мне все равно. Я поступила честно и правильно. Иншаллах, Сема не выпустит из рук Яшарову куропатку, а остальное — это уж дело студентов. Они знают, как надо поступить.

Тихонько вставила я ключ в замочную скважину, повернула. Оставив коробку у двери, поспешила в детскую. Малыши съели по пол-яблока и спокойно играли своими самолетиками и вагончиками.

— Вот и славно! — сказала я им. — Какие послушные детки! Какие лапушки! Подумать только, у таких славных детишек такой паршивый отец! Сущая жаба!

Я поцеловала малышей, потом вернулась в прихожую, достала клетку из коробки и повесила на место. Теперь я только об одном мечтала — чтобы хозяева как можно скорей вернулись домой и чтобы управиться с уборкой до их возвращения. Не уронить бы от волнения графин, или пепельницу, или вазу и не разбить бы их на мелкие куски. И еще не свалиться б с подоконника на улицу, пока мою окна.

Рассказывает Сейит.

Я побывал везде, где советовал Теджир, на всех улицах и проспектах. Впустую! Миновал университет Хаджеттепе, оказался наконец на Саманпазары. Все осмотрел, всюду обыскал. Нет их — и все тут! Будто растворились без следа.

— Спроси в отеле «Йалчын-палас», — посоветовал мне уличный торговец с Кескинли.

— Не-е-е, — ответил я, — отель им не по карману. Они только в постоялом доме могут остановиться.

— Не смотри, что на вывеске «отель» написано, это ничего не значит. По сути, тот же самый хан. Просто для привлечения клиентов хозяин пишет «отель».

Для привлечения клиентов! Смех, да и только. Словом «отель» лишь отпугнешь, в отеле-то цены каковы! Постоялый дом намного дешевле.

Ладно, думаю, спрошу на всякий случай, не обижать же доброжелательного уличного торговца. Я вошел в «отель».

— Селям алейкюм, эфенди-ага.

— Алейкюм селям. Что угодно?

— Эфенди-ага, ищу я восьмидесятилетнего старика и с ним мальчика-подростка. Это отец мой и сын. У кого ни спрошу, никто их не видел. Может, тебе они встречались? Не гостевали случаем в твоем отеле?

Хозяин взглянул на меня затравленным зайцем.

— Они из деревни Дёкюльджек Сулакчинского ильче?

— Да! Отца зовут Эльван Бюкюльмез.

— Точно, старик — Эльван Бюкюльмез, и мальчик — Яшар Бюкюльмез. Были здесь, но давно ушли. Скажу тебе по правде, я сам попросил их уйти. Не спрашивай почему, так нужно было. Так вот, сверни за угол, иди прямо-прямо, вверх по улице, пока не увидишь вывеску: «Отель „Яйла-палас“». Полицейские говорили, будто они теперь там обретаются. Если все в порядке, они и сейчас там.

Я плохо запомнил, где надо свернуть, где идти прямо, но название «Яйла-палас» запомнил хорошо. Спасибо, люди указали, нашел все-таки. Спросил хозяина, здесь ли живут старик с мальчиком.

— Здесь, здесь! — ответил он. — Только нет их сейчас на месте. Может, гуляют в парке Генчлик. Ты либо тоже иди туда, заплати за вход пятьдесят курушей, может, встретишь своих, либо сиди тут, дожидайся. А то погуляй по городу и приходи вечером.

Что ж, пятьдесят курушей не бог весть какие деньги. Повезет — повстречаю их, а не повезет, так хотя бы в парке побываю, решил я.

Посмотрим, что скажет отец, увидев меня. Взглянет ли мне в глаза Яшар? Моя резиновая обувь совсем стопталась, кепка обтрепана, оброс я, небрит. Ну и видок! Давно пора сходить в парикмахерскую, да все никак не получается. Я уже и не помню, когда в последний раз ел свежий хлеб, масло, горячую пищу — суп, мясо. Попробуй наешься бубликами. Я будто по рукам-ногам связанный. Сила есть, желание работать есть, а работы — нету. Дождусь ли очереди на поездку в Германию? Не наведаться ли еще разок на биржу? Брюки — латаные-перелатаные, пиджак обветшал. Тут, пожалуй, не встретишь одетых бедней меня. А впрочем, иные выглядят не намного лучше моего, видно, у них судьба такая ж черная, как у меня. И никакого просвета. Только-только забрезжит слабая надежда, как ее тут же отнимают. Все в руках сильных мира сего — и законы, и деньги. Полиция и та у них в подчинении. А нас, простой народ, в невежестве держат. Разметали нашу силу по сорока тысячам деревень. Те из нас, кому удалось получить хоть какое-никакое образование, кто смогли уехать на заработки в Германию или Голландию, не оторвались ли они от родных корней?