Скорей бы уж утро наступало, там видно будет. А спросит меня отец, не пытался ли я ночью войти в их комнату, скажу, что это ему во сне привиделось. Как вернулись, мол, из гостей, так я и заснул без задних ног. Не станет же он настаивать… А если Исмахан спросит, не вставал ли я ночью, почему до утра как на угольях вертелся, отвечу: ошибаешься, жена, не можешь ты этого знать. Я тебя, мол, будил, добудиться не мог, спала как убитая. Не можешь ты знать, вставал я ночью или нет.

А что мне остается делать? Подожду до утра. Там видно будет.

Рассказывает Эльван-чавуш.

Была глубокая ночь. Яшар пригрелся у меня под боком, сладко посапывал, а ко мне сон все не шел и не шел. Вдруг слышу, кто-то крадется к моей двери, пытается ее тихонько открыть. А вот и еще раз. Сейит! Не иначе как мой безмозглый сын ломится в комнату! Не придумал, видать, ничего лучше, как тишком стащить клетку с куропаткой, а с утра пораньше, пока мы еще будем спать, уйти на охоту. Весь день проведут в горах, а под вечер «Бери, друг!» — скажет проклятому американу. Еще небось уговаривать станет: «Бери, не сомневайся! Подумаешь, какая-то куропатка! Пускай теперь твоя будет». Он и денег принять не захочет, назло паразиту Карами. Вот, мол, ты ему ковер, а я куропатку!

Не выйдет! Ты хитроват, да отец башковит. Ты волк молодой, а я матерый. Молодец я, что дверь на засов запер. Да я ж тебя насквозь вижу, каждую твою думку, каждое хотение — сын ты мне или не сын? Первую рогатку ты одолел, Эльван-чавуш. Теперь бы и остальные осилить. Посмотрим еще, чья возьмет. Думай, думай, старый, что делать, как быть. Надобно нашу куропаточку из беды выручать. И ее, и нас самих. Колыхается вокруг море бед и горестей. Как выбраться на берег? Что не так сделаем, осрамимся перед всем честным народом. Не сбережем куропатку — Яшар, дитятко мое, рассудка лишится. И мы виноваты будем. Взыщется с нас за это! Ну, Эльван-чавуш, старый вояка, пораскинь мозгами, придумай что-нибудь! Мало ли тебе приходилось на своем веку из всяких бед выпутываться?! Всю жизнь, почитай, только и делаю, что на брюхе ползаю, от одной беды ускользаю — в другую вляпываюсь. Доля моя горькая… Были времена, когда тебе, сержант Эльван, надо было сметку проявлять с иноземцами — греками, англичанами. А нынче твои супротивники — родной сын, плоть от плоти твоей, да односельчанин, да гость, американ Харпыр. Придумай же что-нибудь, сержант!

Утром Сейит придет за куропаткой. Ни я, ни Яшар не сможем ему противостоять. Достанет ли у меня духу кинуться на сына с топором в руках? Что люди скажут? Ведь не его осудят, а меня. А слов моих он слушать не станет, за руку этакого здоровяка не удержишь. Посмею ли я внуку приказать поднять руку на отца? Не посмею. Нет, другой выход искать нужно. Как бы сделать, чтобы Сейит, проснувшись, не нашел куропатку в доме? Надо спрятать клетку, пока утро не наступило. Но как? Разве удастся выйти из комнаты так, чтобы он не заметил? Чутко спит, лисий сын, проснется, силой отнимет клетку и чуть свет побежит к Карами.

Значит, нечего и думать через дверь выходить. А в окошко? Оно прямо над навесом. Удастся ли мне самому спрыгнуть и клетку спустить так, чтобы шуму не поднять? Боюсь, не удастся. Не хотелось будить малыша, но, видно, придется. К тому же представляю, что с ним сделалось бы, если б проснулся, а ни меня, ни клетки с куропаткой в комнате нет. Испугался б, крик поднял. А тут вся штука в том, чтобы бесшумно дело провернуть. Положим, то, что Сейит ночью в мою комнату ломился, — это люди хоть и осудят, но поймут. А вот то, что я среди ночи, навроде ворюги, из окна выпрыгивал и тащил куда-то куропатку, — этого никто не поймет. Ославят на всю деревню. Ничего не поделаешь, придется будить внука, объяснять ему. Вдвоем управимся, вдвоем уйдем куда подальше…

Теперь надо решить, куда нам лучше всего податься. К Кадиру? Доверь лисе кур сторожить. У него у самого зубы чешутся на нашу куропатку. К Джеври, брату Исмахан? Больно далеко до их деревни. Не успеем к рассвету вернуться. Куда же, куда? Думай, старый, думай!

Вот! Решил! Лучше всего спрятать куропатку в загоне для скота на том берегу реки. Пускай кто-нибудь из чобанов, надежных ребят, посторожит ее. Больше всех я доверяю Рызе из Козака, Мюслиму-ага, чобану Пашаджика, и Кульоглу, чобану Мемишче. Но чем больше я думал, тем меньше хотелось мне доверяться чужакам — ведь все эти трое не из нашей деревни, и все они обижены на наших, деревенских, особенно на своих хозяев, и бедняки они хуже нашего. Положим, и этим людям нельзя открывать все наши карты. Придется сказать примерно так: «Мы беспомощны перед богачами, которые задумали отнять у нас куропатку и подарить американу. Помогите». Но ни в коем случае нельзя и словом обмолвиться, что американ готов выложить за нее полтораста долларов. Не могу я поручиться за этих людей, что они не отнесут куропатку американу и не прикарманят денежки. В наши дни люди и чужими резиновыми туфлями не побрезгуют. А уж даром их никому не отдадут.

Может, припрятать клетку в кустарнике погуще? Нет, нельзя. Ее могут учуять звери хищные, раздерут клетку — и все. Нет иного пути, как обратиться за помощью к чобанам. Хорошо бы посулить им чего-нибудь в награду, но что?.. Страшно доверяться малознакомым людям, ох как страшно. Думай, Эльван-чавуш, думай! Авось додумаешься до умного. Вон сколько лет на свете прожил, все зубы потерял, а придумать ничего не можешь. Плох ты стал, Эльван-чавуш.

Я растормошил Яшара. В темноте его широко открытые глаза испуганно смотрели на меня.

— Яшар, йигит мой, — прошептал я ему на ухо, — вставай, одевайся.

Я встал, бесшумно отворил окно.

— Поднимайся, внучек. Не шуми. Твой отец спит чутко, как лис. Он пытался открыть нашу дверь, выкрасть куропатку.

Мы с Яшаром оделись. В темноте я отыскал свой старый пошу[50], которым зимой голову укутывал, и набросил на клетку.

Я первый вылез в окно, принял из рук Яшара клетку. Мы затаились на навесе в тени крыши. Ярко светила луна, и было страшно, как бы нас не заметили. Вдруг собаки поднимут лай? Вдруг кому-то понадобится в уборную? А как на обратном пути вернемся в дом? Не проснется ли к тому времени мой шустрый сын? Все в голове у меня перепуталось от вопросов. Кажется, вот-вот рехнусь.

— Прыгай вниз, Яшар. Зацепись руками за край навеса — и прыгай.

Хорошо, что сонливость легко сошла с Яшара. Он ловко соскочил на землю, я передал ему клетку и приготовился сам прыгать. Только б руки не сорвались! Только б не упасть! Упаду — руки-ноги себе переломаю. Однако делать нечего, надо прыгать. Закалка у меня старая. В руках еще не вся сила иссякла. Короче, спустились мы вниз благополучно. Вот только в коленках дрожь началась. Мы крадучись прошли мимо каменной ограды Мемишче, мимо дома Пашаджика и дома Ашыка Мехмеда. Нырнули в тень ив, что на берегу реки. И зашагали в сторону Чюрюкташа. Уж теперь-то нас никто не приметит. Найдем место помельче — и на тот берег. Самое лучшее — возле мельницы Авшара. Спешим, торопимся, чуть не бежим.

Хоть бы луна не так сильно светила! Нет, окаянная, аж искрами сыплет. Днем наша речка серая-пресерая, а сейчас серебрится и сверкает, будто вода в ней драгоценная.

С давних времен так ведется, что наши деревенские бабы по два раза на дню переходят эту речку, даже беременные и старухи. Лень им искать брод, так они и в глубоких местах перебираются… Но где ни идти, надо раздеваться донага, чтоб не промочить одёжу. Как мне раздеться при внуке? Луна светит так, что и слепому все видно. Стыдно. Может, послать его первым? А, будь что будет. Не до стыда сейчас. Ничего страшного, я думаю, если при этой распроклятой луне мальчик увидит своего восьмидесятилетнего деда голым.

— Ты, внучек, отвернись, не гляди на меня. Я разденусь, и ты раздевайся. Одёжу под мышку сунем. Нам к чобанам надо, на тот берег. Оставим куропатку у них, пока американ не уедет. Понял?