— Помер, — сказал Ибрагим. — И он помер, и мать померла, ясное дело. Может, кто изнасиловал, а потом здесь бросил?

Ибрагим нащупал пульс. Сердце, хоть и слабо, билось. Он схватил женщину под мышки, вытащил из грязи и положил на снег. Слабый стон сорвался с ее губ. Глаза открылись. Сверкнули большие белки. Хоть солнце и пряталось за тучами, от снега исходило яркое сияние. Женщина тут же закрыла глаза.

— Очнись, сестра! Очнись! — Ибрагим-чавуш взял ее за подбородок, потряс. — Очнись, сестра! Послушай, что я тебе скажу. Послушай, что я скажу тем, кто бросил тебя здесь, на дороге. Ох, и покажу же я им! Очнись, сестра, очнись!

Наконец Азиме опамятовалась. Поспешно прикрыла рукой груди и с мольбой воззрилась на Ибрагима-чавуша.

— Не бойся, сестра, — успокоил ее он.

— Ребенок! Где мой ребеночек?! — Она прикоснулась к бессильно свисающей головенке. Потом, думая, что сын спит, принялась тормошить его.

— Спит твой ребенок, — сказал Ибрагим-чавуш. — Не буди его.

— Я иду в касаба, к доктору. Показать ребенка. Этот черт бесстыжий, его отец, — в Германии. Родственников в деревне у меня нет, только свекровь. На нее я и оставила двоих детей, побольше этого. Иду себе по дороге и вдруг слышу такой шум — аж ушам больно. Напугалась я, упала в беспамятстве, эфенди-ага.

— Не бойся, сестра. Я человек честный, порядочный. Ты мне все равно что родная. Никто тебя не тронет. Из какой ты деревни? Из этой, что ли?

— Нет, из Гюнолука. Далеко это.

— Где этот ваш Гюнолук?

— Далеко, очень далеко.

Она еще раз тряхнула ребенка. Видя, что он не шевелится, сняла с него пеленки, взяла на руки. Посмотрела в лицо, поцеловала, посмотрела еще раз — поцеловала. И вдруг закричала:

— Помогите! Помогите!

Одиноко заметался ее крик по пустынной равнине.

Она опять поцеловала ребенка, крепко сжала его в руках — и рухнула без чувств.

— Померла! — сказал Ибрагим-чавуш. — Померла жена земляка нашего, что уехал в Германию.

Он попробовал разжать Азиме рот, но не смог. Вытащил крепкий складной нож, вставил лезвие между двумя рядами зубов, кое-как разомкнул.

— Очнись, сестра! Что ты все время падаешь в обморок! Очнись!

Азиме открыла глаза.

— Вставай, — сказал ей Ибрагим-чавуш. — Я тебе помогу, опирайся на меня. — Он взял ребенка под мышку и подставил плечо женщине. — Пошли.

Из глаз Азиме катились жгучие слезы. Все внутри у нее горело, будто прижгли раскаленным железом. А голова трещала так, будто по ней колотили железным пестом.

— Тут впереди наши ребята работают, — сказал Ибрагим-чавуш. — Мы строим натовскую дорогу. У нас в шатрах есть газовые печи, обогреешься.

— Зачем мне теперь идти в касаба, эфенди-ага? Помер мой сыночек, помер мой Али. Зачем мне идти в касаба, эфенди-ага?

— Послушай, сестра. Не говори о сыночке. Сперва надо добраться до нашего лагеря.

Азиме выпрямилась.

— Отдай мне сыночка. Ах, бедный, бедный мой Али!

— Хорошо, — сказал Ибрагим. — Неси ребенка сама. Дай мне руку, я помогу тебе дойти.

— Что мне делать у вас в лагере? Помер мой сыночек! Что я скажу теперь свекрови? Как возвращусь в деревню? — жалобно причитала Азиме. И снова завела свой плач: — Ах бедный мой Али! Ай, бедный мой сиротинка! При живом-то отце сиротинка!

— Пошли, пошли! — Ибрагим-чавуш схватил ее за руку и потащил в сторону лагеря.

Азиме упиралась, Ибрагим все тащил и тащил ее, а иногда и подталкивал.

При их появлении рабочие разинули рты. Пышные усы затряслись от хохота.

— Вы только поглядите, какую дичь подстрелил наш Ибоч[93]! Вы только поглядите! Подметайте двор, открывайте шатер — дорогу жениху и невесте!

Рабочие обступили плотным кольцом Азиме и Ибрагима. Но через несколько мгновений, как только Ибрагим начал свой рассказ, смех и шутки сменились мрачной тишиной.

В руках инженера Улькю вдруг заговорил включенный транзистор.

— Внимание! Внимание! Собственный корреспондент турецкого комитета радио и телевидения Гюльтекин Оркунт ведет репортаж с мыса Кеннеди. Уважаемые радиослушатели, Армстронг и его товарищи вышли на окололунную орбиту…

В своем сообщении корреспондент упомянул о баснословной сумме, истраченной на осуществление этого проекта. Рабочие даже не могли представить себе такого количества денег.

— Сколько миллиардов лир, сколько миллиардов? — переспрашивали они. Но никто им не отвечал.

Инженер Улькю, сконфуженный, выключил приемник.

Азиме отвели в шатер. Половина рабочих оставила работу. Неподвижно застыли большие, похожие на сказочных дэвов или драконов, машины. Водители спрыгнули на землю. Все, кто узнавали о судьбе бедной Азиме и ее мальчонки, начинали проклинать и эту дорогу, и инженера, и Луну, и звезды, и Америку, и НАТО.

— Пусть останется один Ибрагим, остальные все выйдут, — приказал Улькю. — Теснота, дышать нечем. — Он протянул Азиме флакон одеколона. — На, разотрись! Если хочешь, ляг на этот матрас, отдохни чуть-чуть. — И метнув взгляд на Ибрагима, он вышел.

Азиме целовала умершего ребенка, плакала. Потом запеленала его и привязала к спине.

— Пойду, — сказала она. — Что мне еще делать? Пойду. Надо же похоронить моего бедного сыночка, сиротинку? — Она устало прошлась по шатру. — Много горя я вынесла, вынесу и это. Время, говорят, все раны лечит. Пусть этот подлец не возвращается, не пишет, денег не шлет. Заведу себе другого ребенка. Хоть от горы могучей, хоть от птицы летучей, а заведу. Смотри, сколько тут рабочих. Что они, хуже моего мужика, что ли? Не найду никого — к ним приду, пусть помогут.

Рабочие стояли группками по пять-десять человек. Одна группа слушала радио. Вашингтонский корреспондент турецкого комитета радио и телевидения передавал последние сообщения. Вот-вот астронавты должны сделать первые шаги по Луне.

Азиме, пошатываясь, вышла и побрела обратно в деревню.

— Убегает! — крикнул кто-то из рабочих.

— Лови, — закричали остальные и кинулись за ней вслед.

Инженер Улькю остановил их свистком.

— Оставьте ее, пусть уходит… Скажи Исмаилу, — велел он Ибрагиму-чавушу, — пусть возьмет наш служебный пикап. Догоните ее и отвезите в Гюнолук.

Инженер стоял с опущенной головой. Долг повелевал ему свистком призвать рабочих к труду, но все его нутро противилось этому. И он тоже готов был проклинать Луну, звезды, Америку и НАТО.

Мы с Бекташем прикатили в Анкару прямо из нашей деревни, что около Йозгата. Думали, подзаработаем здесь, прорехи свои домашние залатаем. По всему городу рыскали как угорелые: может, подвернется хоть какая-нибудь работенка. А народу здесь что песчинок в пустыне — и все, как мы, работу ищут. Откуда только не прибрели: из Средней Анатолии, из Узун Яйлы, Коньи, Чорума, Чанкыры! На стройках платят по десять-двенадцать лир в день. А они готовы работать и за меньшую плату. Так и смотрят завидущими глазами на чужое место. Для нас, сами смекаете, ничего нет. Богатые гребут деньги лопатой, а мы — помирай с голоду.

Наконец взяли нас на стройку в Айдынлыке. Десять дней ишачили, спины не разгибали. А потом хозяин отслюнявил нам по сто десять лир и говорит: «Завтра начинаем штукатурные работы. Для этого нужны квалифицированные рабочие». Уж как мы просили, умоляли оставить нас: «Неужто не справимся? Сами оштукатурим. Не понравится — тогда и выгонишь». Но он и слушать не стал. «Говорю же вам, эта работа не для новичков, нужны опытные штукатуры».

Опять броди по Анкаре! А есть-пить надо. Смотрим — наши денежки тают, как снег под южным ветром. Ночуем мы в Бахчели, у земляков-строителей. Хоть за жилье платить не приходится. Но в животе-то свербит. Пока не поешь, никак этот свербеж не унимается. Лежишь, бывало, до самой утренней зари, с боку на бок ворочаешься. Хуже, кажись, и не может быть. Махнуть бы в Германию или Голландию, но эти двери крепко заперты. Пока не подмажешь, замки не открываются. Словом, плохи наши дела. Разинули рты, как птенцы голодные, одно только и чирикаем: «Работа, работа, работа». А ее нет.