Стыдно нам перед земляками. Днем мы около биржи труда околачиваемся, бродим по улицам. Хорошего тут мало, ну да ладно, это еще можно стерпеть. А вот вечером, когда мы возвращаемся, садимся у растопленной печки, а потом залезаем под одеяло в чужой комнате, стыд просто заедает, спасу никакого! Кому это приятно — сидеть на шее у другого!

Эх, лишь бы подвернулась какая-нибудь работенка. На любую плату согласны. Так поднажмем, что и машина твоя не угонится. Что ни прикажут носить: камни ли, песок ли, известь, балки, — вмиг перетаскаем. Штукатурить возьмемся — не оплошаем. Будем вкалывать, пока не свалимся. Ни перед хозяином, ни перед земляками не осрамимся.

Как-то вечером сидели мы на строительной площадке около автобусной остановки «Бахчелийская мечеть». Разожгли костер. Абдуллах из Енидже на сазе наигрывает. Земляки такие песни поют, аж душу выворачивает. Одну песню и я, грешный, спел. Только хотел было завести вторую, смотрю, подходит к нам человек. На вид вполне приличный. В костюме, шляпе да еще и при галстучке. В руках — четки. Попахивает от него розовой водичкой, мятой и какими-то духами. Поздоровался он вежливо и спрашивает:

— Есть ли среди вас свободные рабочие?

Вижу, мой дружок Бекташ заерзал, сейчас вскочит на ноги. Сразу поднимаюсь. Кроме нас двоих, все заняты. А ему, ясное дело, не один человек нужен — два или больше.

— Мы двое свободны, эфенди-ага.

— Я выстроил геджеконду. Надо ее оштукатурить и побелить. Если быстро управитесь, заплачу вдвое больше. А долго валандаться будете — полцены. Уговор?

Я уже хотел было согласиться, но вмешались наши земляки. Люди они поднаторелые, лучше понимают толк в таких делах.

— А где твой геджеконду?

— Над деревней Иведик, в Ени Махалле. Там очень большой поселок строится, тысяч на двадцать домов. Слыхали, небось?

— Так дело не делается, — сказали наши земляки. — Надо сперва посмотреть, тогда и договариваться будете.

— Ну что ж, можно и так. Поедем — посмотрим.

Тут и мы с Бекташем в один голос:

— Надо поглядеть.

— А опыт у вас есть? Штукатурить, убелить приходилось? В Анкаре у нас работали?

— Десять дней работали. В Айдынлыке, — ответил я.

— А что делали — штукатурили?

— И штукатурили, и все прочее.

Человек в галстучке рассмеялся.

— Ну, ладно. Поехали. Сегодня вечером сговоримся, завтра же и возьметесь. Мне надо быстро управиться. А не сговоримся, я найду себе других, попокладистей.

Все втроем мы сели на маршрутное такси, ехали до Улуса. Оттуда автобусом до Восьмой остановки. И прямо по улице! Город уже кончился, а мы все топаем и топаем.

— Я вас поведу напрямик, — говорит человек.

Шагаем по пустынной дороге. Он впереди, мы сзади. Время уже позднее, к ночи.

Этот, что нас ведет, даром что при галстучке, шпарит — только поспевай. Через поля идет, через канавы перемахивает, нигде не останавливается.

Наконец входим в узкую лощинку. «Неужто надо было так спешить, чтобы в эту дыру забраться?» — думаю я, а в душе злоба так и плещет. Но я помалкиваю. Посмотрим, что дальше будет.

— Наши геджеконду вон за тем холмом, — объясняет человек. — Я вас веду прямой дорогой, так быстрее.

— Веди, веди, — отозвались мы с Бекташем.

Я весь употел, держусь из последних сил. Да и откуда им, силам-то, взяться? Вот уже месяц, как мы нашей деревенской кормежки не пробовали. «И как мы заберемся на этот чертов холм?» — думаю. Мне плохо, а Бекташу еще хуже. Но сказать: «Надо бы передохнуть, эфенди-ага», — не решаемся. Как бы не осерчал: я, мол, с такими слабаками и дела иметь не желаю. Идем дальше.

Лощина что змея вьется. А впереди еще подъем. «Держись, Мехмед, держись, лев! — подбадриваю я себя. — Не покажи этому эфенди, что ты умаялся!» Боюсь только, чтобы Бекташ совсем не выдохся на подъеме.

А человек вдруг останавливается, вытаскивает электрический фонарик, прямо в глаза наводит то мне, то Бекташу. Совсем рядом стоит, шагах в трех. Откуда ни возьмись, в руке у него револьвер.

— Руки вверх! — кричит. — Ни с места!

Мы так и замерли, не дышим. А кругом — ни единой души. Нрава я смирного, на рожон переть не люблю. А Бекташ еще трусливее. Что делать? На него кинуться — пулю в грудь получишь. Побежишь — зад подставишь.

— Руки вверх! Руки вверх, собаки! — кричит он. — Двойную плату получить захотели. Я вам покажу двойную плату!

Гляжу, Бекташ руки вверх потянул. Ну и я за ним.

— А теперь развязывайте кушаки, вытаскивайте деньги, что припрятали. И не вздумайте валять дурака. Не то вас обоих ухлопаю. Чтобы через две минуты деньги были у меня!

— Валлахи, у нас ничего нет, эфенди. Приехали мы сюда аж из-под самого Йозгата, прорехи свои домашние залатать думали. И кое-кому сунуть, чтобы в Германию нас пустили. Откуда у нас деньгам быть? Целый месяц по этой чертовой Анкаре шляемся, во все двери стучимся. Жилья своего нет, у земляков ночуем. Нет у нас ничего, валлахи-билляхи!

А он как пальнет нам под ноги. Так песком и брызнуло, прямо в лицо нам. Я чуть в штаны не наложил со страху. А Бекташ ну умолять:

— Пощади нас, эфенди. Верным твоим псом буду. Хочешь, задницу тебе лизать буду. У меня всего-то и есть тридцать лир. Если я их отдам, как же я жить буду в этой Анкаре распроклятой? Ведь она что море, а я плавать не умею, утону, пузыри пущу. Не отбирай у меня эти тридцать лир. Верным твоим псом буду.

— Хватит тебе хныкать. Еще слово скажешь, я тебе всажу пулю в лоб. Здесь Анкара. Дураков нет… Ишь хитрецы какие — хотели двойную плату получить. На чужой спине в рай въехать.

Я сплюнул.

— Ну что ты раскипятился, эфенди-ага? Давай поговорим спокойно.

А он — бабах!

— У меня, — говорит, — все карманы патронами набиты. Обоих прикончу, как псов бешеных. Хватит болтать, выкладывайте деньги.

Захоти только он выслушать, я бы ему сказал: «Не надо нам двойной платы, ага. Мы и за полцены все тебе сделаем. Есть у нас несколько бумажек в кушаках. Не в карты выиграли, не украли, не на дороге нашли — десять дней мозоли натирали. Если ты человек, не отбирай у нас последнее!» Но он и рта мне раскрыть не дал. Опять — бабах.

— Не тяните кота за хвост! — орет. — Я уже три патрона на вас извел. И за них тоже я с вас деньги слуплю. Каждый патрон — две лиры. Их издалека привозят. Будете еще упираться, я с вас и кепки и шаровары сдеру, сожгу их на костре, с голыми задницами в Анкару вернетесь.

Гляжу, Бекташ вытаскивает тридцать лир, мятыми пятерочками. У меня семьдесят. Я говорю:

— У меня только двадцать, ага. Валлахи, только двадцать.

А он снова за револьвер.

— Вытаскивайте все, что есть. Сами сказали, что в Айдынлыке десять дней вкалывали. Значит, у вас побольше, чем двадцать или тридцать. Живо доставайте деньги.

Делать нечего, Бекташ свои карманы выпотрошил, я — свои. Положили мы деньги на землю.

— Все, больше у нас ничего нет. — А у самих еще по пятьдесят лир в кушаках.

А этот разбойник кричит:

— Развязывайте кушаки, не злите меня, ублюдки!

— Не заставляй нас разматывать кушаки, в такой темени их и не замотаешь потом, — отвечаю я скороговоркой. Думал, рассмешу его, может, он и подобреет. Скажет: «Черт с вами, проваливайте. Но в другой раз мне не попадайтесь».

Куда там? Совсем взбеленился, окаянный. Как саданет из револьвера! Пуля у меня под самым ухом просвистела. Да еще и огонь из дула вырвался.

— Снимайте кушаки! — вопит. И как пошел ругаться. И наших жен и дочерей обложил. Видим, дело плохо. Кто нам тут поможет, бедолагам, вдали от родного края?! Гляжу, Бекташ развязывает свой кушак, ну и я за ним.

— Вот еще по пятьдесят лир, эфенди-ага. Больше у нас ни куруша. Оставь нам денег на дорогу. И еще малость, чтобы было на что поесть завтра.

Он сгреб и эти деньги. Потом развел нас с Бекташем в разные стороны, хорошенько прощупал карманы и кушаки.

— А теперь поворачивайтесь ко мне спиной — и бегите!

Я снова прошу:

— Оставь нам хоть малость.