— Выходит, ты любой ценой готов устроиться на работу в городе? Окончательно решил покинуть деревню?

— Я должен сделать это! Какая тут жизнь и сколько мы тут зарабатываем всем семейством? Тысячу лир, две тысячи в год, в редчайших случаях доходит до трех тысяч. Херифчиоглу и тот в год имеет до пятнадцати тысяч. А в городе полным-полно людей, которые за один только месяц получают десять тысяч лир.

— Кто ж тебе будет платить такие бешеные деньги?

— А я на такое и не рассчитываю. С меня и тысячи лир в месяц хватит.

— Кто же тебе их даст?

— Кто бы ни дал — любому рад буду служить. Американцы — так американцам буду служить. И нет ничего зазорного в том, чтобы честным трудом зарабатывать себе на хлеб. Я ведь ни воровать, ни грабить не собираюсь. Люди взятку дают, чтоб их только на работу приняли. Нет у меня денег, чтоб взятку дать. Вот и пришлось отдать куропатку. А ты из-за такой пустяковины готов меня со свету сжить.

— Но ведь куропатка не твоя, а Яшарова.

— Что из того? С каких это пор отец не может взять у сына нужную позарез вещь? Мы что — чужие друг другу? У собственного сына взял. И разговору-то всего-навсего о какой-то пичуге.

— Он в ней души не чает.

— Тоже мне Ашык Гариб или Керем[52] выискался! Завтра все позабудет.

— В доме Карами ты другую песенку пел. Или забыл свои слова?

— Не мог я при посторонних тебе перечить. Пусть думают, что мы всегда и во всем заодно. Вот почему я взял твою сторону, а не потому, что и впрямь так думал.

— Все твои помыслы, Сейдо-эфенди, об том только, как работу найти у американа. И за всем этим перестал о душевном думать. Твоя душа словно бы ослепла, бельмами покрылась. Скажут тебе: лижи задницу американам, ты лизать начнешь. Пускай они тебе спервоначалу помогут, пускай работу дадут, потом уж стелиться им под ноги пухом будешь. А то гляди, при своем интересе останешься.

Усмехнулся криво мой сын на такие слова.

— Я работу ищу, жить хочу лучше, не бедовать. По мне, так один черт — на американцев спину гнуть или на кого других. Пусть только платят. Ты говоришь, о душевном думать перестал? Может, так оно и есть. В душе пусто, коль в брюхе негусто. И потом, о какой душе может речь идти, когда дело всего-навсего куропатки касается? Вот ежели настоящая любовь, тогда другой разговор. Положим, парень души не чает в девушке, и она его любит, а родители против свадьбы. Тогда и впрямь о душевном говорить можно. Яшар еще чересчур мал, чтоб о таком помышлять. Даже Али еще слишком молод. Всему свой черед. Пускай сначала в армии отслужит.

— Мы с тобой о разном толкуем.

— О разном?

— Да. У тебя только о городе все помыслы, а у меня — о деревне.

— Не ради удовольствия я о городе думаю. Жизнь наша такая…

— Жизнь, она везде есть жизнь. Кто хочет, тот и в деревне достойно живет. Вот и ты постарайся.

— В деревне только богачам неплохо живется, а беднякам нет тут никакого житья. Оттого и стремятся в город. Не желают люди напрасно хребтину гнуть. Едут в Голландию, в Германию. Оттуда королями возвращаются. Есть у нас в деревне такие, чтоб на твоих глазах из бедняков богачами сделались?

Не нашелся я, что возразить сыну. У нас и впрямь бедняки не богатеют. Напротив, середняки теряют достояние.

— Положим, переедешь ты в город. А что с нами будет? Со мной, к примеру?

— Я ведь не собираюсь окончательно рвать с деревней.

— Как это?

— А вот так. Сам в город уеду, а вы останетесь здесь.

— И Исмахан останется?

— Останется, что в том особенного?

— Как же ты без жены жить будешь?

— Устроюсь с работой, с жильем и заберу ее к себе.

— А дети?

— Детей тоже. Али пока в солдаты пойдет, Яшар пусть ремеслу какому-нибудь учится.

— Меня, выходит, решил здесь оставить?

— Захочешь — поезжай с нами. Разве я против?

— Я не смогу жить в городе. Бросишь ты меня тут одного…

— Не я первый уезжаю, но никто родителей на произвол судьбы не бросал. Не видел таких.

— А я вот не видел таких, кто, уехав из родных мест, счастливым заделался бы.

— Но и здесь нам счастья не видать.

Мне изрядно надоел этот спор, поэтому я сменил тему:

— А как с домом, с полем решил обойтись? Неужели продавать?

— За них много не получишь. Но и оставлять за собой нет смысла. Скорей всего, в аренду сдадим. Как, по-твоему, лучше?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю.

— Какой же выход?

— Лучше всего отдать испольщику в аренду. Земля не захиреет, уход за ней будет. А ты в доме будешь жить. Того, что будешь получать с испольщика, вполне хватит, чтоб с голоду не помереть.

— Выходит, разделимся с тобой?

— Это в том случае, если ты откажешься к нам в город переехать.

— Кто будет за землей смотреть, кто к ней руки приложит, если каждый-всякий в город уйдет?

— Останется же кто-нибудь в деревне…

— Дожили! Вот что, оказывается, ждет нас!

А про себя подумал: «Не допусти, Аллах, с сумой по миру пойти, стать приманкой волкам да собакам».

— Не горюй, отец. Что ни делается, все к лучшему. — Сейдо обвел взглядом горы, и реку, и небо, вздохнул и продолжил: — Не оставлю я вас в беде. Если хочешь знать, так это за-ради вас уехать хочу, чтоб вам лучше жилось, и тебе, отец, в первый черед. Тебе, и жене моей Исмахан, и детям моим…

— И поэтому, несмотря на мольбы, отнял куропатку у ребенка?

— Подумаешь, куропатка!

— Но мальчик днем и ночью слезами заливается.

— Потому что несмышленыш еще.

— Знаешь, сын, мне даже хочется, чтобы ты был прав. Но ведь все, что ты говоришь, — неправда. И Яшар никогда не согласится с тобой.

— Я — отец, ты — дед. Поговори с ним, растолкуй.

— Не в моих силах. И никогда я не расположусь к американам. И куропатку не хочу оставлять им. А ты глазом не моргнув отдал им самое дорогое.

— Не думай, что мне легко. Горит у меня все нутро. Будь у меня деньги — отдал бы деньги, будь имущество — отдал бы имущество. Но нет ни у меня, ни у тебя ничего.

— Выходит, ради работы готов отдать все?

— Все, без чего обойтись можно.

— Но куропатка была самое дорогое для Яшара, — продолжал я гнуть свою линию, все хотел пронять его словами. — И ты не имел права так поступить.

— Не так уж она ему нужна!

— Он умрет без нее. Плачет и плачет.

— День-другой поревет, а там, глядишь, и успокоится.

— Тяжкий грех берешь на душу, сын.

— А наша нищета — не грех?

— Можно было и другой выход найти. Возьми куропатку обратно.

— Ни за что! Я собственными руками отдал ему куропатку. Сказал: «Вот тебе, друг, мой подарок». Разве можно теперь обратно просить?

— Дня через два-три поезжай к нему и скажи: «Не могу оставить у тебя куропатку. Ребенок плакать не перестает, больной сделался. Чего доброго умрет». А так оно и будет на самом деле. Увидишь — умрет.

— Не умрет. Ничего с ним не сделается.

— Не могу я видеть, как ребенок слезами исходит.

— А ты не растравляй его горе.

— Не такие у меня годы, чтоб у тебя уму-разуму учиться. Все, что я говорю, мне сердце подсказывает. Ребенок прав. Не имел ты права отнимать у него куропатку. Не по чести ты поступил, отдав ее американу. Прямо тебе говорю.

— Сердце твое подсказывает, что мальчишка прав, а я не прав. Врет твое сердце!

— Сердце не может ошибиться. Никого еще сердце не обманывало. Оно либо молчит, либо правду говорит.

— Может, сердце и говорит правду, да вот глаза твои правды не видят.

— Это мои-то глаза правды не видят?

Ничего не ответил Сейдо. Река под нашими ногами катила свои мутные красноватые воды. Временами то тут, то там всплескивала рыба. Горы вдали, казалось, кто-то обтесал топором. Ни единого деревца на них не держалось, ни кустика, только голый камень, щебенка да песок. Говорят, будто давным-давно все эти места были морским дном, колыхалась над ним соленая вода. Потом то ли море отступило, то ли горы поднялись. Люди, случается, находят морские ракушки. В дальней дали виднелись вспаханные поля и жнивье. Стаи птиц неслись по поднебесью вроде как хлопья легкого серого пепла. Скворцы на юг летели, голуби — на север. В прибрежных камышах толпились длинношеие и длинноногие цапли. Ниже по течению с шумом взмыла пара дроф и полетела в сторону нашей деревни. Виноград созрел, пора за сбор приниматься. Палую листву в садах надо будет в кучу собирать да скоту скармливать. А мой глупый Сейдо хочет все это бросить и в город уехать. Ах ты горе мое неуемное! Смотрит мой сын на мир не моими глазами, видит не то, что вижу я. У Яшара с тоски чахотка может открыться, а его отцу и дела нет до родного сына, словно он ему совсем чужой, словно не его это плоть и кровь.