— Видишь, Яшар, что получилось! Сколько раз я просил тебя: уступи куропатку, а ты артачился. Лучше б она мне досталась, чем этому американцу.

До чего ж он все-таки черствый человек, мой зять Кадир! Нашел время поминать старые обиды! Шефика с укором посмотрела на мужа, но ему хоть бы хны. Ох, чужой болью сердце не болит, в чужом горе сердце не горит. Не стал я ничего говорить зятю. А он все не унимался:

— Я предлагал тебе меняться на жеребчика. Уступил бы мне — теперь верхом катался бы. И все-таки никак в толк не возьму: как это Сейит мог забрать у родного сына куропатку? Ладно бы еще кому-нибудь из своих отдал, а то американцу…

Исмахан горестно вздохнула:

— Ладно! Свою голову другому на плечи не посадишь. Не будем об этом больше говорить. У нас и так разлад в семействе из-за куропатки. Зачем ты, Кадир, соль на наши раны сыплешь?

— Тьфу ты! — сплюнул в сердцах Кадир и хлопнул себя рукой по ляжке. — Это ж надо — такую редкостную птицу отдать, и кому! Американцу кособрюхому! Мне б отдали — она б завсегда у вас перед глазами была. Соскучился б Яшар, положим, или на охоту собрался б — я, пожалуйста, дал бы ему на денек. Да и мне самому она только для охоты и нужна была, не для потехи. Анкара далеко. Ищи-свищи теперь этого американца.

— Кому беда крохами сыплется, кому — горстями, а нас с головой завалила, — сказал я.

— Да перестаньте вы наконец! — не стерпела Исмахан. — Из любого положения выход найдется. Пойдут Яшар с дедушкой в Анкару, отыщут этого американца — будь он неладен! — и заберут обратно куропатку. Сейит за нее ни одного куруша не взял, а значит, ничего не будет зазорного в том, чтоб попросить обратно. Поживем — увидим…

— Ай да сказанула! — всплеснул руками Кадир. — Ай да ляпнула! Только вы и видели свою куропатку! Все! Конец! Вот что говорит Херифчиоглу: «С ветки на ветку птичка летала, пуля настигла ее, и бедняжка пропала». Вашу куропатку все равно что подстрелили. Выкиньте и мысли о ней из головы. Даже если поедете в Анкару, разве вы знаете адрес этого американца? К тому же можете вы поручиться, что Сейдо-эфенди не взял за нее денег? А?

— Мы же просили, Кадир-эфенди, не говорить больше об этом. У нас у всех и так сердце кровью исходит. Что за радость тебе бередить нашу рану? — сказал я. — Ребенок очень любил свою куропатку. Потому и не захотел тебе отдать. Что в том зазорного? Он и американу не отдал бы по своей воле. А найти мы его найдем — будь спокоен. Харпыр-бей живет в том же доме, где Али Теджир служит привратником. На улице Йешильсеки в районе Чанкая. А тебе не след укорять нас и колоть словами. Ребенок коли прикипит сердцем к чему-то, так навсегда, по-настоящему. Сейдо кругом виноват, но и его винить не след. Одним людям Аллах дал много разуменья, другим — мало. И не моя вина, что Сейдо неразумный уродился. Не у меня одного сын неслухом вырос. Молодые сейчас вообще мало слушаются старших, и редко кто за малышей заступается.

— Отец прав, — молвила моя дочь Шефика.

И Кадир ей вслед поддакнул:

— Прав, прав…

Ушли они от нас поздно вечером, а вскоре и Сейит вернулся. Я уложил Яшара в постель, сам рядом пристроился. Но разве уснешь, коли душа мечется промеж воды и пламени? Всю ночь мыслил-размышлял, какой выход из положения найти. Навроде того бабуина, которого кнутом хлестали, крутился-вертелся с боку на бок. Яшар тоже плохо спал, стонал во сне, плакал. Только под утро затих. Я и сам задремал, когда небо начало светлеть, но вскоре проснулся, вышел во двор, умылся. Потом надел кепку, взял палку, без которой давно уже из дому не выхожу. Сейдо издали наблюдал за мной. Я махнул ему рукой:

— Я иду на Чюрюкташ, приходи за мной следом. Поговорить надо. — Спустился по лестнице и пошел, не оглядываясь.

Напротив Авшарской мельницы Сейит стал догонять меня. Река здесь бежала под уклон, то влево кидаясь, то вправо. Над водой пучился густой пар, небо было еще серое, а в низинках засел туман.

Я стоял и смотрел, как приближается мой сын, смотрел и думал: жаль, ушли старые времена, не то я сейчас схватил бы его за шкирку, потащил бы в заросли погуще и велел: «Копай яму, сучий сын!» Стоял бы и смотрел, как он копает, а потом велел бы: «Целуй землю, подлец! Прощайся с жизнью!» И заставил бы молитву прочесть, а потом всадил бы пулю в его пустую голову и пулю в его ненасытное брюхо. А после, когда свалился бы он в яму, ногой заровнял бы землю. Только после этого унялся б мой гнев. Не до конца, конечно, но немного унялся б. И не было б во мне никакой жалости к этому мерзавцу, ничто не говорило бы мне: «Опомнись, Эльван-чавуш, ведь это твой сын!» Вот до чего довел он меня! Вот каким сделал!.. Может, оно и к лучшему, что старых порядков не воротишь… А теперь всюду ложь. Чуть что, свидетелей зовут. Всякими бумажками прикрываются. Штраф накладывают. И все в пользу богатеев. Кто силен, тот и прав.

Развернулся я и пошел дальше. Бреду, на палку опираюсь. Сейит топает у меня за спиной. Наконец подошли к Чюрюкташу. Здесь острые скалы уступами сбегают вниз, туда, где в лощинках чобаны уже развели костры. Жухлая трава примялась и отяжелела от утренней росы. Река облизывала шершавым языком сухие берега. Я остановился на уступчике, что нависал над бегущей внизу рекой, и подошел к самому краю. Теперь стоит Сейиту легонько толкнуть меня в спину, и я свалюсь вниз, прямо в воду. Ну и пусть! Я встал еще ближе к краю, так что носки башмаков свешивались над обрывом. Пускай сбросит он меня в реку, пускай я захлебнусь!

Сейит стоял у меня за спиной и молчал. Долго мы так стояли. Солнце уже поднялось над горизонтом и начало пригревать отвесную скалу, к которой притулился наш уступ. Отошел я от кромки, сел на землю, так, чтоб солнце било в грудь. Палка у меня в руке зажата. Сейит тоже сел неподалеку. Достал я свой кисет, свернул цигарку и перекинул кисет сыну:

— Хочешь — покури.

Видно, не до конца потерял он совесть — не стал в моем присутствии курить.

— Кури, кури… Лучше б о приличиях помнил тогда, когда и впрямь нужно проявить сыновнее почтение. А сейчас что? Сейчас пустяки. Кури, тебе говорят.

Рассердился Сейит:

— Не нужен мне твой табак! Наш с тобой табачок давно уж врозь.

Ишь каков — и не скрывает своей враждебности!

— Не хотел я при детях в доме свару затевать, потому и позвал тебя сюда. Что ж, говори, Сейдо-эфенди, выкладывай начистоту!

— Говори первый. Я готов тебя выслушать.

— Не ты меня будешь слушать, а я тебя. Говори, как осмелился на такое дело без моего согласия?

— Ты бы все равно не согласился. Потому что ты упрямый, меряешь мир старыми мерками. Заладил одно: «Америка плохая, американы плохие!» Чем они тебе не угодили? Я вот хочу подружиться с американцем, он мне работу поможет найти в городе. Что в этом плохого? Зачем ты меня назад тянешь? Все, кому удается, в город уходят. Чем не угодили тебе земляки, которые в город подались? Они семьи свои не бросили, честно трудятся — привратниками устроились, даже женам работу нашли. Дети ходят в городские школы. Люди на ноги встают, геджеконду себе построили, а мы тут гнием, как гнили…

— Ты же знал, как твой сын привязан к своей куропатке. Он жить без нее не может. И совесть не гложет тебя?

— Херифчиоглу подарил американцу козу, а ты жадничаешь куропатку! Мало ли что мальчишка привязан к ней, что влюблен в нее! Погорюет да и успокоится, забудет. Детская память короткая. А ты, отец, заместо того, чтоб отвлечь мальчишку, напоминаешь ему без конца, настраиваешь супротив меня. Не перевелись еще, слава богу, куропатки в наших краях.

— Стой, стой! Сыплешь словами, как эти ваши автоматы, пулями — трах-тара-рах, трах-тара-рах! Говори потихоньку, внятно. Херифчиоглу козу отдал? Выходит, и ты должен отдать? Кто тебя нудил к этому?

— Вот он-то как раз и не обязан был подарок делать. Ему это ни к чему. У меня же — прямой интерес. Я с самого начала голову ломал, чем бы ублажить американца, чтоб его расположением заручиться. Только нечего мне было предложить ему. А тут, как на грех, Карами встрял, чуть было совсем не переманил американца на свою сторону. Сам видел, какой он ему прием оказал.