15–15
"Джинсы синего образца". Прекрасный заголовок, блин, для материала о сегодняшнем беспределе. Жирное чмо в погонах так велело записать "неположенные" джинсы на одном из "обиженных".
Прекрасный тёплый день. На улице уже даже жарко. Достал и надел прошлогодние (куплены ещё в 2005–м) старые мокасины, – все зашитые–перезашитые уже здесь. Но хорошо, что хоть они есть. Стали каждый день опять отключать свет, – ненадолго, правда. После шмона вырубили, после обеда включили.
А в общем – достало всё так, что сил нет. Как же мне всё–таки когда–нибудь им отомстить за всё это?!
11.4.08. 9–00
Глухая тоска без причины
И дум неотвязный угар...
Увы, тут она совсем не без причины. Всё никак не могу я, видимо, отойти от вчерашнего. Да ещё с сукразитом непонятная проблема, – как его теперь получать; эти выродки в погонах придумали все лекарства (и сукразит у них тоже идёт как лекарство), привозимые родственниками, выдавать только по назначению врача, привезённому из дому!.. Совсем рехнулись, суки!..
В общем, это даже скорее не глухая тоска, а глухая ненависть. "К державе – ненависть глухая", как у Некипелова. За один этот мой носовой платок, календарик и листок с записями, демонстративно брошенные "мусором" на грязную землю во время вчерашнего шмона по карманам на выходе из барака, – я бы, не задумываясь, своими руками перестрелял, одной пулемётной очередью выкосил бы ВЕСЬ личный состав администрации ФГУ ИК–4 Нижегородской области. Легко и с огромным удовольствием расстрелял бы их всех, от Милютина (начальника) и его замов, – до последнего "контролёра". До тётки в форме из спецчасти. Всех!
Душит глухая, непроходящая ярость и ненависть к ним ко всем! О, боже, если бы кто знал, КАК я их ненавижу, – и это тупое, рабское, покорное трусливое быдло, над которым можно безнаказанно издеваться как угодно, оно никогда всерьёз не восстанет и уж тем паче не вступится за таких, как я, – и этих, которые издеваются, живую силу противника, представителей враждебного государства РФ, с которым с 1.1.2000 года я себя считаю в состоянии войны...
12.4.08. 18–50
Наш с Ленкой день. День нашего знакомства. 6 лет назад, в 2002 году. Заяц мой нежнейший... Как сейчас, как наяву вижу всю эту сцену, этот вагон метро, вспоминаю всё это каждую годовщину... Прелестное создание. Помню, как носил её на руках, в самом буквальном смысле: брал и уносил из кухни в комнату, на её диван. А один раз – в лесу... Получила ли она уже мою открытку с этим днём, посланную 31 марта?
Тоска, тоска, тоска. Не три года уже сидеть, – 2 года 11 месяцев и неделю. 153 недели и 1 день. Великое, блин, свершение, – перевалил всё–таки рубеж этих трёх оставшихся лет...
14.4.08. 8–40
Редчайший случай: сегодня, в понедельник, удалось не выйти на зарядку. Отрядника не было, Макаревич в эту ночь, видимо, не дежурил, а один–единственный контролёр (тот самый подонок, что бросал на землю мои вещи при шмоне) дошёл до нас, когда зарядка уже кончилась. Очень удачно, – тем более, на улице опять сильно похолодало, ледяной ветер, замёрзшие с утра лужи. Рано обрадовались весне... А ведь недели не прошло, как уже ходили по "локалкам" в майках и даже без них, – загорали...
Тоскливое оцепенение какое–то. Да, вроде давно привык, и всё же... Просыпаться каждое утро в этом бараке, ещё затемно, до подъёма, – и осознавать снова и снова, что ты в могиле, что кончена жизнь, что отсюда не вырваться, и возврата к прошлому, и вообще ничего хорошего в будущем уже не будет. И эти дни, недели, считаемые до конца срока – 153 недели, 1070, что ли, дней, – они всё равно ничего не обещают хорошего. Как всё – кажется – будет легко, просто и хорошо, когда всё это переживёшь – и выйдешь отсюда! А вот попробуй–ка всё пережить – и дожить до этого дня! Попробуй, если хватит сил...
Тоскливая безнадёга
На 1000 дней вперёд...
12–35
Из беспредельного страдания рождается только беспредельная ненависть, и ничего больше. Иначе и быть не может.
14–42
Нет, что удумали, мрази!.. Выродки!! Звонил сейчас матери, – она сегодня же, по моей просьбе, дозвонилась нашей местной врачихе, Тамаре Дмитриевне, насчёт сукразита. Оказывается, всё ещё хуже, чем я думал: теперь его не только выдают через больницу, но только тем, у кого официально сахарный диабет, со справкой от врача! Это притом, что ещё недавно и о больнице речи не было: осенью его принимали просто в составе продуктовой передачи. И при том, что сахар–то тут запрещён настрого, на этой трижды распроклятой зоне, – видимо, потому, что эти выродки уголовники гонят на нём самогон. А теперь вот и сукразит запретили, – то есть, сладкого чаю попить здесь становится вообще нереально???!!! Потому что без сахара я его пить не буду, терпеть не могу, и вприкуску с карамельками, как тут принято, – тоже не буду. Мрази! Что же делать? Только вроде избавился от сечки этой вонючей, стал получше питаться, – вместо утренней сечки, вернувшись в барак, попить чаю с бутербродами... Что, теперь всухомятку их есть? Впрочем, в этой проклятой стране возможен и не такой идиотизм...
А сигареты воруют у меня теперь прямо уже из баула, стоящего под шконкой. Сегодня полез – в чёрном пакете была завязана коробочка из–под "гуманитарки", полная почти до половины. Что ж вы думаете? – 6 сигарет в ней осталось. Так что завтра вполне могут разворовать и всю жратву, в этом бауле хранящуюся. Вот тебе и "избавился от сечки", перешёл на бутерброды...
15.4.08. 21–42
Как же долго тянулся этот день! Пустой и бесконечно долгий, – казалось, он никогда не кончится. Прошла дневная проверка, обед, ужин, вот только что – вечерняя проверка. Пообщался вкратце с матерью и Е. С., подремал после ужина (тяжёлая и болезненная дрёма, как всегда у меня по вечерам; ничего общего с нормальным здоровым сном), посмотрел в 18–00 новости, хотя никогда их тут раньше в это время не смотрел (утром в 6–30 или 7 часов, или же в 21–00). Дочитал первый том "Марта 17–го" из "Красного колеса", присланный Е. С. Теперь, пока не придут от неё ещё книги, или не привезут уже на свиданку 29–го, – читать будет совсем нечего. Томительная пустота, когда и заняться нечем, и не хочется ничего делать, ни о чём думать, и всё валится из рук, и все, какие есть, обрывки мыслей, – о том только, как по–глупому попал сюда, влип, и что не выбраться теперь, ещё почти три года этой нелепой, бессмысленной жизни, которую и жизнью–то не назовёшь. Пустота в голове, в душе, и вокруг – не люди, а слизь, непереносимая для нормального человека, даже когда она не затрагивает его непосредственно. Друзья меня помнят, ездят ко мне (вот Карамьян обещал 29–го приехать вместе с матерью), – но всё равно – чувство потерянности и оторванности от мира. Чувство бессмыслицы и бессилия, – не в силах ты ничего в этой проклятой стране изменить, не в силах отомстить своим врагам за эти потерянные 2 года, а можешь только в душе бесплодно мечтать убивать, уничтожать их своими руками...
18.4.08. 7–06 Радостная выдалась неделя: с понедельника по сей день, по пятницу, ни разу ещё удалось не выйти утром на зарядку! Только суббота, завтра, ещё осталась, но это уже вряд ли. Отрядник не приходит выгонять с утра, а остальные "контролёры" до нас в нужное время не доходят.
Пришли письма от Маглеванной и от Е. С. Отдали наконец–то и письмо от Монаховой. Пришли от Е. С. и книги – "Бесы" Достоевского (перечитать их надумал ещё прошлой осенью, читая Бердяева о Достоевском; с 1995 года не перечитывал), сборник Некрасова и поздние рассказы Солженицына. Будет хоть, что почитать, чем отвлечься, а то в этой обстановке, да ещё без книг даже, – можно сойти с ума...
А часы останавливаются каждый день, при полном заводе. "Командирские"!.. Советское дерьмо...
11–35
Как наваждение какое–то, ей–богу! Чем больше (вроде бы) привыкаешь, – тем меньше понимаешь и можешь порой прийти в себя от изумления: где я?! Как я сюда попал?! Какие–то жуткие рожи вокруг, совершенно невозможные; и этот опостылевший, унылый, нелепый двор, и этот осточертевший, в горле застревающий, как кость, барак, это тёмное, обшарпанное, мрачное "фойе", куда входишь с улицы; всё кругом убогое, обшарпанное, жуткое... Загробный мир, не иначе. Или дурной сон. Действительно, приснится же такой ужас! Такого мрака и дикой бессмыслицы не представить себе, не увидев воочию, наяву. Ходишь, бродишь по этому вертепу, по его "фойе", по отвратительному, ободранному его предбаннику, выходишь то и дело на крыльцо, глядишь на опостылевший забор с колючкой напротив и на вышку справа, – и точно, как во сне! Кошмарный сон, а не жизнь, и представить такое, не повидав самому, немыслимо, выдумать весь этот жестокий чёрный ужас, тебя здесь окружающий. Только вот проснуться всё не получается никак, – просыпаешься утром, и опять ты здесь, в этом аду, в этом вертепе!.. Заходишь в этот окаянный барак с обеда или ужина, – и прямо по Высоцкому:
