…Медсестра Люда нарвалась сама. Она считала, что у нас нет чувств. Поэтому не поддевала под халат платья. Халат же был узок, а формы ее – восхитительны. Дрон крякал, когда она проходила мимо. Я отводил жадный взор.
Дрон предпочел действовать в одиночку. Он что-то сказал медсестре Люде. Она рассмеялась. Это было объявление войны. Она не считала нас дееспособными. Она считала, что мы малыши.
Вечером на картежной сходке было решено действовать – жестоко и нагло, внезапно и предельно разрушительно.
С утра Люда ходила с уколами и таблеточными облатками. Я тихо встал с кровати, когда она склонилась над Дроновой задницей…
Хлоп!
Дрон стремительно перевернулся, звонко щелкнув резинкой треников.
– Че ты там, Люд, говорила? – спросил Дрон страшным, осипшим от желания басом.
– Лег как надо, быстро, – ответствовала она, напрягаясь.
– А вчера?
– …
Я подступил сзади и легонько толкнул Люду в задок. Она взвизгнула и опрокинулась на Дрона. Его могучие руки сошлись на ее белой спине…
– Люд, а ты чего платья не носишь? – спросил Дрон.
– Пустил быстро! Недомерок, сопля паршивая.
Она не могла вырваться. Дронова рука зажимала ей рот. Я намотал короткие полы халатика на кулак, сел на Дронову кровать и заглянул в ее испуганные глаза.
– Люд, а Люд, – спросил Дрон, чуть расслабляя хватку. На нас с любопытством, приподняв взъерошенные головы, через решетки кроватей смотрели малолетки. – Вечером придешь? – Голос его снова сел, но уже от победы.
– Пал Петрович придет. Лично. С во-о-от таким шприцем. Если бешеный, кастрировать будем. Как кота, – шипела усмиренная сестра.
Имя грозного хирурга подействовало гипнотически. Мы поставили Люду на место. Она оправила халат и со злобным звоном вытолкнула тележку из палаты.
На следующий день на ней было платье. Под халатом.
А в наших трениках было свежо и спокойно.
Запах напалма
По выходным у нас с отцом была особая традиция: приходила воскресная газета, более толстая, чем в будни, и мы с удовольствием смотрели ее от корки до корки.
Тогда-то, в один из далеких дней, нам и попалось сообщение ТАСС о том, что американские войска применяют во Вьетнаме некое адское оружие под названием «напалм».
– А что такое напалм? – спросил я отца.
– Это такая специальная смесь горючих веществ. Если попадает на тело, не отдерешь, так и прогорает до костей.
– А зачем?
– Ну, а как ты сам думаешь?
– Чтобы убивать? – с ужасом произнес я.
– Да. Американское изобретение. Они это любят, изобретать. Химики, – заключил папа и перелистнул страницу.
– Папа, а чем он пахнет?
– Кто?
– Напалм.
– Бензином. Простым бензином, – нетерпеливо отмахнулся отец.
Теперь мне кажется, что сверху, чуть ли не из космоса, и нашу страну полили каким-то таким напалмом.
Ведь ничего не осталось. Ничего.
Все сгорело.
Часть II
Экзамен
Подгруппа стояла у Дубовой аудитории.
Обшитая светлыми панелями на сверкающих, хирургического вида винтах, с двумя пластиковыми колпаками в потолке вместо окон, она видела немало студенческих слез. Казалось, они текли между штативов и горелок бескрайнего академического стола, прожженного реактивами и покрытого двуслойным цветным пластиком, а по ночам легонько стучались в двустворчатые двери, дабы вдоволь поплавать по коридорам.
– Готов?
– Глаза видишь?
– А я вырубился полвторого. Все равно…
– Идет!
Академик Традесканский, крохотный изящный карлик со старомосковской дикцией, скользнул в Дубовую и затворился.
Скрипкин представил адское зрелище: вспархивающий на возвышение (почему-то в темноте) академик, злорадно потираемые ладони, треугольная улыбка демона.
– Заходите. Рассаживайтесь.
– Здравствуйте…
– Ну-с, готовы?
– А-а-а…
– Ясно. Берите билет.
– Номер семнадцать.
– Шестой.
– Четыре.
– Двадцать восемь.
– Берите листочки.
Традесканский откинулся на спинку и с сардонической усмешкой пробежал «Спорт-экспресс». Про его теннис было известно только то, что он не проигрывает мужчинам.
Скрипкин оглянулся на Обладаева. Их взгляды метнули по молнии отчаяния, и их суперпозиция, чуть протрещав в мокром воздухе, задела академический пиджак, отчего Монстр Горной Химии пошевелился на стуле.
– Списывать не стоит.
– А как же? – вырвалось у Скрипкина.
– Думайте. Кто готов, идите отвечать. Время не ограничено.
«Не ограничено!» – прошептал впавший в безумие Скрипкин. Вопрос в билете списку не соответствовал. Уравнение было диким, с семью членами, неизвестными оксидами, которых он не видел даже в учебнике. «Перепутал билеты. Это вопросы с Олимпиады. Надо сказать», – подумал Скрипкин и вместо этого предпринял вторую попытку уравнять бор с кислородом. Когда стало понятно, что уравнивать не по чему, он тоже откинулся на спинку стула и воспарил к переэкзаменовке, теряя стипендию по рублю в секунду.
– Готовы? – улыбнулся Палач.
Скрипкин неожиданно поднялся и пошел к столу, не обращая внимания на шиканье тех, кому придется следовать за ним с меньшей дистанцией.
– Так, что тут у нас…
– Слабодиссоциированные полиметаллические процессы в магматических средах.
– Слушаю.
– Слабодиссоциированные полиметаллические процессы в магматических средах… имеют ряд особенностей, – выдавилось из Скрипкина раздельно, почти по слогам. Он не знал, что говорить дальше.
– Несомненно, – приободрил погибавшего академик.
– В частности, ионный прессинг должен развивать большую активность слоев, в то же время…
– Должен или развивает?
– Развивает.
– Так.
– Одновременно с этим… слои нагрева образуют нерасторжимые комплексы коры пленок с коэффициентом больше ста пятидесяти единиц…
– Ну-у-у… – с сомнением покачал головой Традесканский.
– Так… в книжке.
– В книжке! – вскинулся академик. – Вы представляете себе, что значит полторы сотни? Магний, марганец, кобальт в лаборатории – одно, но там-то давление!
– Да! – закричал Скрипкин. – Давление! Превышающее по сумме тысячу, поверхностное распределение происходит по эквимолекулярной модели! – Эта фраза втемяшилась ему на какой-то давней лекции.
– Ага-а-а… Помните. Ну, расписывайте модель.
Скрипкин сжал ручку и продавил листок насквозь.
– Модель!.. – шептал он, рисуя слои, уснащенные миллионом черточек фактуры. – Постадийное перемешивание…
Он рисовал, бумага рвалась и расползалась. Академик следил за трясущимися руками.
– Так, и что? Здесь перемешивается почему?
– Равновалентные связи имеют особенности, – пробормотал Скрипкин. Мысль опередила речь.
– А в середине? По краям понятно, а в середине? Идите к штативу.
Он встал и пошел мимо всего.
– Разлейте реагент. Включайте мешалку. Теперь потенциометр. График куда идет?
– Прямая.
– Добавьте кислотного балансатора – куда идет процесс?
– Влево.
– Почему?
– Среда… реагирует.
– Почему?
Скрипкин терял сознание. По нему текло. Он всматривался в колбу с кипящим оранжевым осадком, бросающимся на стекла праздничным салютом.
– Атомарное обособление создает автономные среды с пониженным диссоциативным окружением, – умирал он на подрагивающей левой ноге.
– И?
– Полиметаллические процессы характерны неперемешиванием фракций, обособленно извлекаемых при остывании.
– Уравнение.
– Тут…
– Да. А почему по бору? Он лишний. Не смотрите в учебник, он лжет. Давайте сначала: видите калий?
– По калию?
– Нет, зачем же. Видите еще что-нибудь?
– Золото. И сульфиды серебра.
– И?
– Ион.
– Что он?
– Мешает уравнивать.
– Куда он тянет процесс?
Скрипкин уже понял, что вправо, и не ответил. Яростно начертив стрелу, он ставил шестерки всем оксидам, отчего сульфиды раздувались по двенадцати, и у золотого, наверняка радиоактивного слитка насчитал сорок восемь. Перевернул и протянул Традесканскому.
