– Да ничего я не позорю! – возмутился мужчина. – Не ходили бы в своих чертовых шляпах, не пейсовались бы, так ничего бы и не было. Зачем вам было настаивать? Чего вы добивались, чтоб вас полюбили? А местных вы, конечно, презирали и считали пьяницами. Так эти пьяницы сволокли вас сюда и кончат здесь, прежде чем ваш Совет Европы скажет им, какие они звери.

– Почему, почему это нам? – запричитала женщина.

В неразборчивом шорохе дверь выпнули внутрь, задев женщину по плечу. Дети порывисто обняли мать. Боевик с повязкой «Русской национальной армии» обвел всех плотоядным взглядом, как-то не по лицам, а по прочим частям тел.

– Ну, твари, дождались. Выходи.

Мужчина оперся на плечо Шрамова и стал подниматься.

– Не, ты давай вон тех. Жидов Жидовичей. А ну!

Хасиды начали приподниматься, держась друг за друга, отряхивая с курток пыль злых времен.

– Этих больше всех ненавижу. Потом курву с выблядками… эва, землячок, а ты что тут? Тоже, что ли? – раззявилась золотая пасть.

Шрамов вскинул взгляд на этого «Петю». Тоже, наверно, из охранников. В 93-м, наверно, был совсем мальцом, затаился, вел разговоры, обучал стрельбе в элитном клубе, рисовал замысловатые эмблемки в тетради сына, на полях оппозиционных газет, и вот – дождался…

– Что «тоже»?

– Жид? – коротко, ясно.

– Да.

– А не скажешь! – всхохотнул фашист и захлопнулся, как не был.

– Молодой человек… – послышалось из угла. – Зачем вы солгали? Вы не наш, зачем это вам? Вы ведь не любите нас. Ведь не любите? Или у вас жена из наших? Или что?

– Нет.

– Так что? Чувство былой благодарности к учителю, Жиду Жидовичу? Приятные воспоминания о школьной любви?

– Нет.

– Тогда не рядитесь в нас. Не играйте в благородство. Нам его не надо. Мы видели, мы навидались всякого, нас это не впечатлит. Идите попроситесь к своим и попытайтесь жить снова. Уже без нас. И помнить. Если сможете не забыть. Или забудьте, потому что память никому хорошего не приносила. Нам не нужны чужие мученики, у нас весь народ мученик, понимаете?

Они все смотрели на него. В упор через завалы подсобки. Шрамов почувствовал себя на сковородке. Он улыбнулся.

– Идите отсюда, – продолжал пожилой. – Не обманывайте своих. Никого не обманывайте, и прежде всего себя. Здесь ошибка, и все выяснится, вы выйдете и заживете. Вашего геройства никто не увидит. Это не геройство – умирать за других, под чужой личиной, умирать за компанию, понимаете? Даже от стыда и то стыдно умирать. Понимаете вы? Вы для нас гой, не примажетесь! – взвизгнуло в старике. – Гой! Не наш! Танцуйте отсюда! Мы просто люди, а вы своими геройствами делаете из нас евреев, а мы уже давно хотим быть просто людьми, а вы все не даете и не даете! Когда это кончится? Когда вы оставите нас в покое своими геройствами и дадите нам жить так, как мы хотим, так, как нам завещано? Вы вторгались к нам, вы издевались над нами, вы жгли и травили нас тысячи лет, мы создали свою страну, но вы не успокоились, словно мы пообещали вам жить только там, словно мы собственными руками создали гетто! Когда вы прекратите ваши эксцессы, проклятые гои? Что вам от нас надо? Да, мы знаем цену деньгам, мы любим жить хорошо, мы должны жить хорошо, но что мы у вас украли? Что? Золото? Вы швыряетесь им, вы не знаете ему цену, а мы знаем! Все всегда считают нас ворами, погубителями, рабовладельцами, и никто не помнит, что мы всегда были рабами и только пытались выбраться из рабства, доказать, что мы люди, люди, понимаете вы?

К пожилому придвинулся хасид и что-то ему зашептал. Тот отдернулся:

– Подите и вы к черту! На что вам его кровь?

Хасид привлек его за голову и опять что-то зашептал. Пожилой опять вздернулся:

– Нет уж, говорите при нем! Он решил сдохнуть, как идиот, и я ему это говорю! Вам что, нужно искупление? От них? Да кто вам это нашептал? Я не слушаю вас, я не хочу слушать вашей логики, я устал от нее, как от жестокости, – от вашей вездесущей хитрости, ваших грошовых расчетов, они нас и погубили, ваши расчеты, будьте вы прокляты!

Он попробовал приподняться, но застонал и плюхнулся на здоровую ногу. Хасид сморщился, досадливо махнул на него и уполз в свой угол. Стало тише обычного. Шрамов сидел, уткнув голову в колени.

Все ждали чего-то.

Все знали, чего они ждут.

Все молчали.

Все было сказано.

Так прошло полчаса.

А потом на них снова упал луч света.

Обед начался с супа, который нельзя было запивать компотом. Пока не доешь до конца. До самого-самого.

Маленький Сашуля уныло сидел над тарелкой. Перед ним громоздилась пылающая паром пещера тарелки. Он уже засовывал туда нос, но войти и погрязнуть в ней навсегда побаивался. От страха перед валящими к потолку сероватыми, с отчетливым луковым запахом струйками рука сама потянулась к солонке, потом к хлебу… Вскоре из мякиша получился шарик.

– Ну, как мы тут? – вошел в кухню папа. – А, казак?

Сашуля засопел и кивнул. При папе ему всегда хотелось кивать.

– А это у нас тут что? Хлебушек катаем? – Папино лицо улыбнулось шире. – А знаешь ли ты, как этот хлебушек собирают на полях хлеборобы? Почем он? А?

Сашуля не знал.

– Нет, ты в глаза мне посмотри, я же тебе в глаза смотрю… – сказал папа. – Ты на вопрос мне ответь: ты вот – знаешь, сколько вот эта буханка стоит? Думаешь, двенадцать копеек? И все? Все, да не все. Ты-то за свою трудовую жизнь только в горшки гадил да вот шарики катал. А сколько крестьянского пота над этой буханкой пролито, имеешь представление? Сколько страданий пережито? Сколько слез, горя вынес советский народ, чтобы вот такому бугаю, как ты, на блюдечке, можно сказать, поднести вот эту простую буханку?

Папин голос витал около абажура, расплывался по стенам, но бил в основном куда-то Сашуле в горло. Прямо туда, где был суп. Горячий.

– И вот за эту буханку мы вот с матерью корячимся, ночей не спим, и соседи наши…

Папа не договорил. Он схватил нож и быстро отрезал от батона три здоровущих ломтя.

– На. Съешь при мне. Да не так, не с кислой мордой. Съешь – с благодарностью. Это святой хлеб, понимаешь? Всего народа хлеб. Мать, поди сюда. Я вот сыну рассказываю, почем хлебушек, как его добывают. Ма-а-ать, сюда иди, говорю!

Мама пришла смотреть, как Сашуля давится коркой, разжевывает мякиш. Суп уже остыл, не дымился.

– Сначала хлеб серпами жали, сеяли вручную… – приговаривал папа с неестественно расширившимися глазами. – Давай-давай, тоже твой кусок… Серпом по ноге знаешь – как? Тяп, и нет пальца, вон как у деда. Де-е-ед! Отец, подь сюда, я парню рассказываю, как ты в Гражданскую…

Хлеб уже не лез. Священный хлеб не хотел пролезать в горло, распирал его и шевелился как живой. Наверно, он не хотел, чтобы его ели с ненавистью. А день был такой хороший. Пока этот шарик не скатался. Вот хлеб и обиделся. И папа тоже. Все обиделись на него, вся советская страна. Соседям, Корочкиным, расскажут, и все будут на него во дворе пальцами показывать, смеяться, грозить, санки отнимут, поломают молотками велосипед!

– А-а-а, вот они, внуки-то. – бормотал рядом дедушка. Газета была зажата у него под мышкой заголовком вниз. – Рубились за них в чистом поле с белочехами, мерзли в окопах, под канонадой ходили, вшей жарили, Россию отстояли, а они…

– Да что им говорить! – продолжал папа с большим жаром. – Им хоть кол на голове теши! Ведь почти не порол, растил, одевал, а он…

– Что? – спросила бабушка, втискиваясь между косяком и мусоропроводом.

– Шарики он из хлеба лепит, вот что… – произнес папа в страшной побелевшей тишине. Семья в ужасе остолбенела. Папа высоко, под самую лампочку вздел Сашулино произведение. – Шарики. А хлеборобы на полях, ночами, в три смены – комбайнеры, шофера, агрономы, рассыпальщицы на току, – им что, делать нечего?… – Папины глаза стали белыми. – Съел, что ли, падла?! Съел, спрашиваю? Отвечай!

Сашуля попытался ответить.