Нежданный простор за дверями пахнул сыростью и половой тряпкой. Пахло, видимо, от простыни, на которой гуашью было нарисовано что-то восточнокитайское, причем художник специально постарался, чтобы его кисть была неряшливой и даже по-детсадовски недоразвитой. Люда задумчиво постучала по косяку и вошла.

В полумраке, проистекающем от сводчатого потолка, она увидела таких же, как сама, молодых и не слишком людей, наряженных так, словно они всем своим видом говорили, что не принадлежат ничему земному. В результате получалось что-то не слишком пристойное: тренировочные брюки с адидасовскими лампасами не шли к страусовым ожерельям, вязаные треухи не сочетались с «казаками».

Люда еще раз вздохнула и стала уступать «пространство» возбужденно накрашенной женщине, составлявшей какие-то списки и нахваливающей какую-то «верховую школу», не забывая желчно ругать какую-то «забегаловку и обдираловку» то ли по соседству, то ли просто сравнивая их.

У притолоки толкались угрюмые бритоголовые молодые люди с нунчаками. Они поминутно сплевывали вокруг себя, словно разбрасывая споры.

Мастер вошел стремительно и подал знак садиться. На нем был спортивно-деловой костюм, олимпийка с галстуком, в который была всажена китайская брошь в виде позолоченного иероглифа. Все стали усаживаться, захватывая низкие и узкие физкультурные лавки.

Мастер заговорил.

– Добро, – сказал он, очертив нечто неопределенное. – Добро и Добро. Добром, добра, добру, добром, добрым. – Он на глазах провалился в транс, встреченный полным пониманием суровых эзотерических мужчин и восхищенными взглядами метафизических женщин. Их головы стали раскачиваться. – Добра! Круг! Проникновение! Космос! – выкрикивал Мастер Рейки. – Энергия! Вслушивание! Манипуляция! Бросьте Зло, возьмите Добро! Оно здесь! – Лида не успела увидеть, куда показала рука Мастера, но живо почувствовала себя на вечере авангардных поэтов, пьющих горькую со времен кончины Маяковского.

Медитация была приятной, никто не дергал, никто не заставлял мыть полы, идти гулять с собакой, отвечать на телефонные звонки от опостылевших вадиков и саш, идти на работу, подписывать ведомости, составлять и перепроверять отчетность. Мурлыкал что-то японское дорогой магнитофон «Санье». Трещало несколько изгоревших свечек. Одна и со всеми. Один и с миром. В щеку задувал сквозняк. Люда бдительно держала руку в карманах и думала о своем. В карманах катались монетки. Первое занятие заявлялось бесплатным, так что должно было хватить на обратный троллейбус. Люда приоткрыла левый глаз и увидела в углу подвала пеструю занавеску. За ней что-то зеленело.

Вот бы попасть отсюда, из слякоти этой, жути – на летний луг, на котором кто-то там щебечет, и пойти, пойти, думалось ей.

После вступительной части рассказывали о себе. Люда чувствовала внимательный взгляд учителя и неожиданно для себя сказала, что Добро у нас, русских, странное, будто тебе Зла хотят. Учитель оживился и после прохождения посвятительных практик и оглашения стоимости всех ступеней попросил ее лично остаться на дополнительное посвящение.

Зал медленно опустел, возбужденная женщина все еще задавала Мастеру вопросы, меча на Люду по-женски ненавистнические взгляды. Наконец и она ушла. Вернее, Мастер выставил ее за дверь, подпихивая в круп. Выпихнул и закрыл дверь на щеколду. Кажется, женщина что-то кричала Люде и Мастеру, в чем-то их заранее подозревала, но Люда так отогрелась мечтами о медведе, что не прореагировала.

Мастер обернулся к Люде и позвал за собой. Занавеска раздвинулась. Люда увидела штакетник. Обычный дачный штакетник, выкрашенный потрескавшейся зеленой краской. Он был косо прислонен к двуцветной стене и имел тот же отчаявшийся вид, что и пожарные инструменты полуэтажом выше.

– Что это? – спросила Люда.

– А это рейки, – буднично и вместе с тем торжественно сказал Мастер и резко отломил одну штакетину на себя. – Хочешь пятого уровня? Сразу? – Мастер прицелился и дал Люде штакетиной по голове плашмя.

– Ой, да вы что!.. – взвизгнула Люда. Голова загудела и стала жужжать. Восприятия в ней оставалось на самом донышке.

Мастер, уже с откровенно жестоким лицом, говорил о космосе и Добре. Он прицелился еще раз, и Люда поняла, что сейчас будет второй уровень. Но сил убежать уже не было.

Подвал, куда втолкнули Шрамова, после кошмаров улицы показался обетованным.

За батареей еще торчали стоптанные босоножки, и ему представились мирные утра в этом похожем на провинциальный ЖЭК помещении: скрипучий «струйник» пожевывает платежку, полусонный охранник замер над крупно набранным на желтоватой обойной бумаге сканвордом, мутный, казенный свет лежит на изрезанных столешницах. На стенах непременно глуповатые картинки с приколами, а с улицы пробивается рокот отбойных молотков…

Его втолкнули в забитую людьми подсобку. Боевик деловито запер за ним, и настороженные лица мельком осмотрели его. Из подпотолочного отверстия, забранного витиеватой решеткой, доносился то выстрел из «Мухи», шипящий и воющий, то редкая, словно испуганная издевательским эхом мегаполиса очередь.

Шрамов опустился на пол и припал затылком к отставшим из-за сырости обоям. Над ним плавно загибалась внешняя проводка с фарфоровыми пробками, не столько оптимистически подсказывая способы побега, сколько убеждая в неисповедимости судебных путей. Двое хасидов напротив молились, часто покачиваясь вперед-назад. Их понурые шляпы напоминали траурные цветы. Женщина с тремя детьми поджимала крупные ноги. Лысый в потертом костюме цыкнул и прикрыл веки, качая обескураженной и все предвидевшей головой.

– Молодой человек, – позвал он.

– Да?

– Мне неудобно вас спросить, но вы видите этих людей, видите меня, и я вас спрашиваю, зачем вы тут, потому что, зачем вы тут, я не понимаю. У вас местный вид, у вас та одежда, которая не могла бы, будь я местным, навлечь на меня никакого сомнения в том, кто вы есть. Так кто вы есть? – аж дернулся он поближе к Шрамову, заглядывая ему прямо в глотку.

– Я-то? – подчеркивая местность, откликнулся тот. – Да никто, в общем. Просто взяли на улице.

– Так что, теперь уже берут всех подряд? Они уже разобрались, что делать со взятыми?

– Им не нужно разбираться, – повеселелось Шрамову. – Вы же знаете, что такое погром, – с веселостью стала вкрадываться дрожь.

– Ну… – Престарелый врач комически надул губы. – Скажем так, читали… Вы нееврей, – веско заключил он.

– Нет, – подтвердил Шрамов.

– Тогда?..

– Брюнет. И без оружия. Для них – достаточно. Более чем.

Замолчали.

– Что-нибудь работает? – спросили с другой стороны, словно это могло что-то значить.

Шрамов обернулся:

– Три дня назад передавали обращение Русского Синдикалистского Фронта. Об изменении конституционного строя, что-то о вековом долготерпении и пощаде. Я не помню.

– Ну ладно, там всегда одни и те же слова, – пожевал губами подвижный рыжеватый финансист. – А что… скажем так, олигархи?

– Одного забили в Шереметьеве, прямо в депутатском зале. Клочки показывали. Потом что-то о недопустимости самосуда. Таманская дивизия… Я их видел, – неожиданно добавил Шрамов. – Они и расстреливают. На Нижней Масловке в парке из-под клеенки ноги торчат, вывозить не успевают, идут по квартирам, выволакивают, прямо на площадках зачитывают приговор, и… в общем, в связи с особой социальной опасностью. Возят омоновскими грузовиками, но их не хватает, коммунальщиков привлекли, пытались жечь в городе, но смрад страшный, горожане уже жалуются.

– Мы тут четыре дня, что на воле, не ведаем… – зазвучали голоса.

– Да вот она, воля, Сретенка рядом, – пошутил Шрамов.

– То-то и обидно, – заговорил один из крупных мужчин в черном плаще. – Били-били, так я говорю – дайте хоть жене позвонить, а они – позвонишь, жидовская морда, позвонишь Ие́гове своему, и снова бьют.

– Иего́ве, – резко поправил хасид, слушавший всю беседу. – Надо знать такие вещи. Вы позорите…