Голова с выпирающими из-под касочного ремня щеками скрылась. Справа поднялись пять-шесть фигур и неторопливо пошли к Ахыз-аулу. Впереди было поле, где торчала недостройка – железобетонная коробка с единственным сквозным голым проемом окна. Оттуда временами постреливали. За двухэтажными нахохлившимися постройками декоративно, снежными проблесками коричневели горы.
Из-за спины вылетели на бреющем пять вертушек и шуганули птурсами по центру. Жирный дым нехотя стал застилать очертания крыш.
– Ну и что мы тут лежим? Вперед марш! – грянул голос ротного.
Паша поднялся с внезапно закрутившим желудком, смотреть ни на что не хотелось. Только они выкатились из-за увала, из Ахыза по ним затрескало. Залечь было негде. Петляя, пробежали метров сто пятьдесят. Из окна бетонной развалюхи что-то блеснуло и с дымной струей рвануло к ним. Взрыв был резкий, с запахом аммиака. Колено Славика начало мокнуть. Рывком, хромая, добежали до коробки и упали. Внутри между разрывами слышалась ругань по-русски и по-чеченски. Потом, отчетливо и в паузе, – выстрел из «ПМ». Потом еще три сразу. Из окна выбирался кто-то грузный. Паша подергал предохранитель. Рычажок иногда заедало. Человек с мешком повернулся к ним. Это был давешний толстяк.
– Вы чего тут?
Он вытащил «ПМ», но Паша нажал раньше. Морда в обмотанной каске взорвалась, тело взмахнуло мешком и упало навзничь. Славик закрыл лицо руками.
– Он убил бы нас. Че-то делили, видать. Полезли внутрь.
Как деревенский, Паша соображал быстрее и правильнее.
Внутри были только стены и три трупа – один в бандане и двое в папахах. «Старейшины», – определилось Славику. Второе окно было напротив и выходило прямо на Ахыз. Дым бил через него сплошной струей. Кто-то сказал: «Э-эй… Ахмад!»
– Не отвечай, пусть сунутся…
«Ахмаад! Гыде Имеля?»
Вместо ответа Паша дал короткую очередь. Попало по стене, визгнул рикошет.
«Суки, вы што там? – заголосили снаружи. – Эй, потишэ, да? Апасно будэт. У кого дэнгы, дава».
– Мы ваших денег не знаем! – крикнул Славик. – Тут ваших трое и наш один! Валите к себе – и мы уйдем!
– Имеля гыдэ?
– Там лежит!
– Паишшы дэнгы, карман залез!
– Сиди тут. Щас я. – Паша скакнул в проем. Нога стала болеть.
– На, слышь!
Окно будто всосало перетянутую резинкой пачку.
– Э, идытэ к сваим!
– Идем уже!
Опираясь на Пашу, Славик вылез в поле.
– А мешок?
– Ну его на хрен.
– А если спросят?
– Скажем, что не видели.
31-12
Снег, всю ночь безуспешно старавшийся загладить, скрыть безобразно вздутые колеи, похожие на следы гигантских зубных протезов, был почти уничтожен. Если закрыть веки, можно было вообразить вокруг стройку, но к рычанию движков примешивался журавлиный свист винтов, налетал ветер, и прорезиненные стенки хлопали, как крылья.
Перед Харчевым стояла шеренга. Он смотрел в чернобородые лица, шевелящиеся губы. Молятся. Правильно.
– Харь, поди!
Лейтенант с плевком поднялся, сделав по пути знак конвою.
– К тебе.
На обочине стояла Эльвира.
– Привет.
Она была в блестящей куртке, клеши измазаны грязью почти по колено, в покрасневших руках болтался кое-как завязанный узелок.
– Эй, ты не слышишь? Привет, говорю! Мне что, уехать? Уехать?
Ее било крупной дрожью. Харчев подошел, не в силах дотронуться. Из-за палатки дали залп. Она вздрогнула. Он взял ее за руку и потащил к бытовке. На полу, завернувшись в спальник, спал красноносый репортер. В приоткрытое окно на крышу змеился кабель.
– Спирт будешь? Я разбавлю.
– Я из дома ушла, понимаешь? Хочу с тобой. Если хочешь, я уеду. Я тебе на Новый год…
– Что?
– Новый год сегодня.
– И ты ко мне…
– Ну вот, я подумала, что ты тут и вы… Я переночую, повидаюсь и уеду, хорошо? Сегодня все равно нельзя уехать, мне в Ханкале сказали. Да?
– Утром же домой.
– Хорошо-хорошо. Ты только меня сейчас поцелуй, а то я свихнусь, да?
Он наклонился и поцеловал заиндевевшую щеку. Она внезапно успокоилась и стала развязывать узелок. Что-то просыпалось, упало. Она подняла блестящие глаза.
– Я не знала, что тут так. Ты меня прости.
– Нормально все. Сиди здесь.
Ближе к восьми поехали на рынок.
– Только бабки! Застрелю, твари! Намаз, вашу мать! – орал Чермяк, сыпя в воздух по полмагазина. Резников и Стурчин прикрывали, пока остальные брали в сумку водку, тушенку и шоколадки.
Когда вернулись, Эльвирка уже сидела с санчастью и пела. Харчев прошел мимо и отдал треть в первую роту, как договорились.
Усаживались за большим столом со свечами, воткнутыми повсюду. Первый за мертвых, замолчали. Чермяк замешал салата, засыпав сверху подпаленной гречей, чтобы хрустело. Харчев сидел с Эльвирой справа, ее голова лежала у него на плече. Иногда по ней пробегала дрожь, и он прижимал ее под столом, крутя ей кисть. Худенькая стала, да еще намучилась.
Президент поздравил их. Железные кружки тускло зазвякали, поплыл столовый гам, раздались выстрелы, заорали соседи-омоновцы, в щель палатки было видно, как понеслись отовсюду трассеры. Начался концерт попсни, кто-то со знанием дела обсуждал, кто кого там раскрутил и кто с кем трахается. Ему возражали так аргументированно, все они были с попсней на короткой ноге.
Рассказывали смешное, медленно отогревалась душа. Эльвирка сидела тихо и почти спала. Сквозь веки проступали сонные слезинки, висли на ресницах. Елочка бедная. Новогодняя.
Когда стало светать, взводный взял ее на руки и понес к БМП. Она, будто и не спала, открыла глаз:
– Гонишь?
– Элька!
– Гонишь-гонишь. И гонишь. Меня.
– Через неделю приеду. Орловские сменят.
– Я буду ждать.
– И не ссорься со своими. Потерпите там как-нибудь. Приеду…
– Они меня так достали, Вадюш, так достали, если б ты знал. Достали с этой распиской… росписью… А я не хочу, если ты не хочешь.
– Я – хочу. Но ты пойми…
– Я понимаю.
– Точно?
– Точно.
– С наступившим тебя, – сказал он, осторожно ставя ее на место посуше. Глина под ней почти не продавилась.
Она потянулась, гибко, по-кошачьи выгибаясь под его руками.
– И тебя.
Они поцеловались так, чтобы хватило еще на неделю, еще на жизнь, на час, на вечность, на хрен моржовый, но что делать, делать-то что? Она кусала его, скребла по бронежилету, попадала в карманы, что-то прощупывала в них, чтобы запомнить и чувствовать всеми пальцами потом, неистово обнимая диванный валик, закидывая на него ногу, неслышно постанывая, чтобы никто не проснулся.
Из люка уже высовывался усатый Гузя. Он протягивал к жене Харчева руки, смуглые, с черными ободками сбитых ногтей.
На краю неба
К вечеру только бы до койки дотащиться, а тут:
– Леша, сходи к Пряжкину.
Затерянная на окраине Сернозаводска офицерская общага выстроена силикатом и увенчана полустертой табличкой. Отличие от гражданских домов одно: во дворе была беседка-курилка, где даже в дождь топтались сослуживцы.
На лавочках почти весь летный состав, несколько техников.
– Товарищи. Поступили документы на выселение.
Вздохи.
– Вопрос можно?
– Задавайте.
– На каком все же основании?
– Товарищи, кто не был на прошлом собрании, я не уполномочен. Документы вывешены на ознакомление. Давайте по существу дела.
– Да где ж существо-то? Куда деваться?
– Собственник, товарищи, желает видеть квартиры доступными через месяц. Думайте. У меня все.
– А кто он? Собственник?
– Товарищи, представитель доступен по контактному номеру.
– Да звонили уже. Никто не берет.
– Звоните еще.
– Вы сами-то его видели?
– Товарищи, давайте конкретно…
– Выселяют нас, Маша.
– Что, собираться?
– Погоди. Никто по объявлению не звонил?
