Замечаю у зрителей четки, перебираемые «за зариста» крупными коричневыми пальцами, поросшими черным волосом.

А вот и менты.

Они входят в сером, неисповедимо оккупантском, двое мальчишек с резиновым дубьем, словно бы нехотя оглядывая помещение. Один подходит и накрывает доску грязной рукой с обгрызенными ногтями. Запах пивного спирта.

– Ну что, чернота? Оборзели? А ну…

Пират медленно поворачивает голову, но так, чтобы не встретиться взглядом с пьяным. Выпить можно, напиться – нет.

– Встал к стене, документы…

Пират встает и вытаскивает красную корку. Мальчик немеет. Дагестанский РУБОП.

– Друга зови сюда.

Подходит второй, уже растерянный.

– На улице два бомжа – проверены? Нищенка у входа – проверена? Нет? Не видел? Деньга стреляем?

Мальчишки начинают бледнеть, объяснять про схему патрулирования, что только что пришли, ничего не видели, тянутся за удостоверениями, которые успели вручить пирату.

– Делом будем заниматься или на пиво клянчить? Аии… с глаз оба пошли. Форме позор, страна позор… Моя Россия позор, – добавляет уже не им, а глядя на меня.

Те смываются, подталкивая друг друга.

Обступившие меня «болельщики» расходятся. Понимаю, что они «с ним» и не хотят, чтобы я видел их лица. Информаторы. Спецоперация. Ищут наркоту. Транзитчиков. Выслеживают поставщиков, квартиры.

– Почему раскрылся, опер?

– Лицо понравилось. Играешь от сердца. Кто учил?

– Отец.

– Армянин?

– Да.

– Армяне – братья. Нарды играй, помни отца, помни себя. Аллах видит, кто чего стоит.

И добавляет что-то по-персидски, но этой фразы я уже не знаю.

Он поднимается ни свет ни заря. Не зажигая кухонный ночник, нажимает кнопку. Вскипает вода в китайском чайнике. Несколько глотков спитого… Одевается в прихожейке. Едет.

Таможенный терминал, сервисный центр, примкадные «Ашаны» и «Метро», пробки, забурелые заводские проезды, оптовые тупики, загроможденные тюками. База. Грузчики. Ведомость. Личный досмотр. Менты. Овощные контейнеры, роспись, доверенность, накладная, наряды, разъезды.

Наконец возня с бумажками закончена. Шофера и экспедиторы окружают его. Сегодня Вахиду – персики, орехи, картошка. Абдулле – бананы, помидоры, свекла и огурцы. Салману – зелень семи видов, грейпфруты, соки простые в банках с мякотью, пряности, яблоки, лимоны, чеснок.

Михалыч не спутает. Он привык.

Одет он всегда одинаково: пуховик, шерстяные штаны, стоптанные белесые мокасины, вязаная бесформенная шапочка.

Михалычу за пятьдесят.

Его рот уголками вниз сохраняет на лице вечно озабоченное и вздыхающее выражение, брови и волосы редки, глаза обведены складками, щеки красны и прожилочны. Такова старость, не худшая в огромном городе. Дочь Михалыча разведена, живет с милиционером и сыном от первого брака, студентом, на которого и уходит выручка. Отделение платное. Михалыч заезжает к дочери по будним дням, работая через сутки. Завозит деньги. Он вдовец. Перенес операцию на сердце.

…Фура приходит к Вахиду. Михалыч медленно вылезает из кабины, идет разговаривать. Вахид начинает распоряжаться: молдаванка Лида, кассир, прикрикивает на тощего Али, тот сгибается под мешком, ставит на проходе. Мускулистый Гассан, сожитель Лиды, блестит зубами в полумраке овощного зала. Магазинчик совсем маленький, оклеенный веселенькой пленкой, сумрачный осенью и зимой. Отопления нет. Туалет в супермаркете, в подсобке, Лида отлучается туда покурить, сменщица Заза приглядывает за кассой. Лида часто простужается, в Москве холодно. Записалась на плавание, но ходит редко.

Михалыч идет с Вахидом за занавеску. На столе четки, старая сломанная касса, пачка купюр, ведомости, накладные, справки. Вахид получает товар. Михалыч ставит галку и крючок. Жмет руку Вахида, выходит. Идет мелкий городской снег. Урчит фура, Гассан еще разгружает, пыхтит, взмок. Михалыч оглядывается. Надо звонить Петру, доехал ли до Абдуллы, не сломалась ли машина, не завяз ли на Варшавке, сможет ли еще заехать на базу, весь товар не поместился. Еще пара ходок туда-сюда, и день будет завершен расчетами. Из магазинчика несет соленьями. Губы шевелятся.

Подъезжают менты Саша и Ширван. Ширвану он ничего не должен, Саше по молодости нужно слишком много, надо разговаривать… Отходят. Мент Саша выносит от Вахида два пузатых пакета, торчат новенькие луковые стрелы, один пакет идет в багажник, другой на заднее сиденье. Вечером – то же самое, но уже по вкусу. Овощи обязательные, фрукты – развлечение. У Ширвана болеет сестра. Надо помочь.

…В очереди, хмурый и безучастный, стою я. К Лиде, уже покурившей и бледно улыбающейся. Вижу Михалыча, встречаемся взглядами, он кивает. Когда, расплатившись, выхожу, здороваемся за руку.

– Бананов в полцены не надо?

– Сколько?

– Сколько возьмешь.

– Можно.

– Тогда… вечером зайди, – отвечает Михалыч, полусонный: сомлел в кабине. Но неколебимый. Стоит, расставив ноги, хозяйственно. На ресничках блестит пара снежинок…

Иду с работы. Сворачиваю к «нулевке». Домофон сломан. Звонок. Михалыч, в сером свитере, ушастых тапках и растянутых тренировочных штанах, отдувающийся после чая с коньяком, открывает.

Нельзя смотреть на стену. Не надо.

В единственной комнате с запахом стариковства – ящики с бананами, половина пустых. Нагружаю без весов.

– Хорош, Михалыч.

– Бери еще. Пропадут, – слышится сиплое. Не смотреть на стену. – Чаю будешь?

– Устал. Пойду. Спасибо. Правильно?

Не пересчитывает. Верит… или не важно. Выхожу. Надо зайти в субботу, выпить чашечку. Вернее, толстую фаянсовую кружку с красным простоватым узором. Над головой – часы с кукушкой, кукушка не работает. Урчит холодильник, за окном старые яблони в снегу. Пустота окраины. Пахнет коньяком. Надо менять раковину. Михалыч эстет, но раковину действительно стоит поменять. Он уже договорился.

Если зайдете к Михалычу, не смотрите на стену. Он не знает, куда перевесить кортик. Офицерский черный морской кортик с золотыми ободками и стилетным лезвием. Не смотрите на стену и в комнате, где групповое фото: на оскаленной палубе ядерной подлодки, на фоне туманных низких сопок, все улыбаются, в центре – Михалыч в каперангской форме, подбородок задран, чтобы все видели смертельную отскобленность его четче самых орденских планок. Из-под козырька фуражки блистают шерстисто-стальные глаза. Блещет витой затейливый аксельбант.

Не смотрите туда. Он просто не знает, куда перевесить фото.

На собеседовании Мишу удивило, как внимательно рентгенолог рассматривает снимки его лобных долей. Что-то отрывисто припечатал, отдал Старшему менеджеру и, что-то прошептав ему на ухо, скрылся в каком-то игрушечном встроенном лифте, придававшем залу для собеседований, как ни странно, дополнительную солидность.

– Мы вас берем, – произнес Старший. – Распишитесь, пройдите…

Миша помнил, как впервые увидел Машу, Олю, Свету и Игоря. Они стояли в рабочем зале и улыбались. У Игоря была забинтована голова.

– Вставай сюда. Так. Вверх не смотри. И учти, нам слишком много платят, чтобы мы тут… Попадет – молчи. Отойди и терпи. В общем, понял? Вот и ладушки…

Под потолком на крюках висели гири. Каждые полчаса ребята подходили и вставали под них, нажимали кнопку… Гири били больно, все же высота была приличная. Мальчики заботились о том, чтобы девочкам не доставалось больших весов. В результате девочки работали дольше.

Миша пытался спрашивать, зачем это нужно, но вразумительного ответа не дождался. Первая зарплата отбила у него настроение спрашивать. Его предупредили, чтобы он не вшивал в череп стальных листов, рентгенолог сразу это обнаружит. Он расписался и за это. И за возможные претензии. Что их не будет ни по-какому.

Девочки были хорошо одеты. Только ходили все в уродливых синяках. Миша сначала даже присматривался к Оле, а потом понял, что она сумасшедшая. О работе она никогда не говорила, а только о яхтах, хотя ни в каком яхт-клубе не состояла и вообще никогда не плавала. Маша говорила только о лаке для ногтей. Лак у нее был. Игорю было тяжелее всего – голова у него была совершенно расколота, и он подолгу маялся в больницах, а выйдя, нудно пил и шепотом жаловался на Старшего. Тот возился с бумагами и в рабочий зал заходил редко.